Прощай, Атлантида! - Владимир Шибаев

– У этого только стограммовка ликера, а так пустые, – доложил бугаек.

– Пускай перед процедурой примет, – рассмеялся каркающим фальцетом Колин. – А то сразу опоносится, на ковер.

В его кармане заверещал веселой мелодией телефон. Альберт вытянул трубку.

– Кто? В пионерлагере. Зачем? Там и стрелки по тарелочкам кучкуются. На соревнования, по тарелочкам и чашечкам. А стволы? Взвод Приднебугских? Вдрабадан. Сейчас еду, – отщелкнул он трубку. – Дурье! – бросил в сердцах. – Думай, географ, шевели меридианами – где, что, кто, где база, куда зарыл, а то… – и он подошел к географу и схватил его за китайский галстук, – прямо на этом привинчу к потолку так, что светиться будешь.

– Ну ты, падаль! – в гневе крикнула Рита.

Туманными белесыми глазами глянул дознаватель на валяющуюся у стены пристегнутую козу и молча, сжав побелевшие губы, вышел. За ним вывалились и бугайки, треснула дверь и обвалилась в ней, глухо стукнув, квадратная дырка.

– Холодно, – сказала Рита.

Погас жаркий шар люстры, затлелись ночники. Рита, вытягивая за собой шнур, спутешествовала в туалет, вернулась и тихо произнесла:

– Все равно холодно.

– А вот смотри, – воскликнул географ.

Он ухватил медведя за лапы, подлез под него и, натужась, поднялся, пошатываясь, на ноги. Медвежья морда, мирно скалясь, лежала на его голове. Рита посмотрела на Арсения и вдруг захохотала, прикрывая ладонью рот. А географ доволок зверя до биллиарда и обрушился вместе с ним на игровое пространство.

– Наверное, миллионы блох, – отсмеявшись, осторожно предположила замерзшая.

– Ну… что ты! – уверенно возразил специалист. – Чистят, поди, каждый день с французским шампунем.

– А, может быть, как-нибудь выберемся?

– Это специалисты. Пока поспи, погрейся, а я подумаю, – посоветовал Арсений.

Рита потрепала шерстку мишки.

– Вместо одеяла сдерну тебе портьеру, – предложил Арсений. – Плотный импортный материал.

– Ну нет, – отказалась Рита. – Халатом накроюсь.

Она скинула сапожки, забралась на медведя и задумчиво поглядела на географа. Потом прилегла и сказала чуть хрипло:

– Очень холодно. Арсений, иди сюда. Я тебе что-то скажу.

Сеня подошел к биллиарду.

– Ляг рядом. Я тебя обниму, согреюсь и что-то скажу.

Сеня потоптался с минуту, поглаживая медведя.

– Ну же! – попросила Рита.

Когда он оказался рядом, она тихо сказала:

– Ты меня не обнимай, – а потом обхватила за шею и впилась губами в его губы. – Ах как тепло, – прошептала, тяжко дыша.

– Зачем? – спросил Арсений. – Зачем ты в автобусе меня обняла?

– Очень все время… все время хотела тебя поцеловать, – и тихо тронула губами его глаза, лоб и подбородок.

– Нет, – сказала она. – Ты меня не целуй. Ты еще каплю помнишь меня?

– Все мои капли вспоминают тебя каждый день.

– А ты еще любишь меня немного? – спросила женщина.

– Я не знаю, что такое любовь. Но отвечу – да. Потому что только те дни, в университете, вспоминаю всегда. И вечером, и ночью, и утром.

– И мне так показалось, когда увидела твой глаз в больнице, – тихо засмеялась Рита.

– А ты? – спросил Сеня, кладя ладонь на ее шею. – А ты… еще каплю любишь меня?

– Нет, – и в долгом тягучем поцелуе нашла его губы. – Нет, – повторила, задыхаясь.

– Это плохо, – пробормотал географ. – Это мне плохо.

– Дурак, – перебила женщина. – Ты радуйся. Потому, что я тебя ненавижу, – произнесла она в ажитации. – Я ненавижу тебя. Всего, каждую каплю, и навсегда. Смотри, как сильно я не люблю тебя. Если ты обнимешь мои плечи, я вцеплюсь и перегрызу тебе горло. Если ты погладишь мне волосы, я постригусь наголо. Радуйся, глупый, мое чувство к тебе в тысячу раз сильнее. Любят миллионы, а так ненавидят только я и еще, наверное, кто-то. Крохотная любовь сидит тихонько, маленьким шариком внутри этой огромной ненависти и чуть шевелится.

Женщина помолчала.

– Я так ненавижу тебя, что, если б мы встали вдвоем на горе, где-нибудь на Алтае или в Альпах, я страстно обняла тебя, как сейчас, и поволокла с собой вниз, на камни к далекому сверкающему ручью. Я так не могу тебя, что если б мы плыли на большой лодке по огромному морю вдали от сосновых берегов, то я схватила бы тебя за шею, как сейчас, и кинулась вместе в море, чтобы лодка ушла от нас и оставила умирать посреди синевы… Вот тогда я, может быть, сказала тебе – люблю или нет. А теперь мне так сладко тебя ненавидеть! Это ты… ты родил эту ненависть, ты отдал меня, маленькую и худую, в чужие липкие лапы. Ты бросил свою девочку, сделав ее подкидышем этой смрадной жизни. Радуйся.

Радуйся, как я сильно думаю о тебе. Как волнуюсь и мечусь. Разве какая-то любовь способна на это?

Рита заплакала и потерлась щекой о его щеку.

– Ты не целуй меня, – жалобно попросила. – скоро мы умрем и опять встретимся навсегда. Там… там я опять буду та же девочка-студентка с косичкой, а ты тот же серьезный студент, смеющийся надо мной. И кругом станет май.

– Июнь… А, может быть, – с надеждой прошептал Сеня, – ненависть потихоньку завянет в тебе, а любовь подрастет и выпрыгнет ко мне.

– Не знаю, – сказала Рита. – Будь она проклята, эта ненависть.

Она опять обняла его и прижалась лицом к лицу.

Громкий стук в дверь раздался, как грохот. Голос стражника влез через дырку в двери и спугнул полутьму:

– Эй, заключенный. Эй… В секу играешь? В картишки.

– Иди, – прошептала Рита.

Натянутый страховочной веревкой Арсений остановился в двух метрах от двери.

– Сыгранем? – глупо ухмыльнулся страж, тасуя карты в дырке. – На чего-нибудь. А то скукота, подохнуть можно. В секу.

– А на что? – спросил географ. – Проиграешь – отпустишь?

– Ага, какой, – усмехнулся дкжурный. – А потом мне в жопу паровозный свисток вставят. На мелочь сыграем.

– На какую? – не понял географ.

– Выиграю, – размечтался страж, – бабу твою поимею. Ага?!

– Согласны, – вдруг громко крикнула, соскакивая с медведя, Рита.

Географ в изумлении уставился на нее.

– Только ты не дури, – и здоровенный страж сунул в дверное отверстие бейсбольную биту. – Так уделаю, зашалишь.

– А ты чего поставишь то, мужик, – весело воскликнула Рита, будто вся эта игра ей чрезвычайно понравилась. – У тебя ключи от двери есть?

– Ключики при нас, – хамски улыбнулся страж. – Могу ключики поставить. Так я, ведь, правда, в секу еще ни разушки не продувался.