Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет - Элис Манро

– Да, но она оказалась не постоянной.

– А, ну ладно. – Похоже, это ее не особенно интересовало. Но когда музыка заиграла вновь, она подняла взгляд, улыбнулась и говорит: – А ты сходила на… – и тут заметила в моей руке письмо.

Выронив нож, подскочила ко мне и зашептала:

– Ты что! Вошла прямо с письмом в руке! Надо было сказать тебе, чтобы сразу в сумочку. Это же лично мне. – Она выхватила письмо из моей руки, и как раз в эту секунду на плите засвистел чайник. – Ой, хватай чайник! Крисси, быстро, быстро! Хватай чайник, или он сейчас будет здесь, он этот звук терпеть не может.

Повернувшись спиной, она распечатывала конверт.

Я сняла чайник с конфорки, а она говорит:

– Завари чаю, пожалуйста… – и голос у нее при этом был как у человека, всецело занятого чтением какого-то важного сообщения. – Там только воды налить, чай уже положен.

Она улыбалась, будто прочла какой-то ей одной предназначенный анекдот. Я залила чайные листья кипятком, и она сказала:

– Спасибо. Ой, спасибо, Крисси, спасибо.

Потом повернулась ко мне. Ее лицо раскраснелось, а браслеты на руках аж позвякивали от тайного возбуждения. Она сложила письмо и, задрав юбку, сунула его под резинку трусов.

– Иногда он обыскивает мою сумочку, – объяснила она.

Я спросила:

– А чай кому – им?

– Да. И мне надо опять на работу бежать. Ах, что это я? Надо же доделать сэндвичи. А где нож?

Я подняла нож, доделала сэндвичи и разложила их на блюде.

– А ты не хочешь узнать, от кого мне пришло письмо? – спросила она.

У меня на этот счет не было никаких версий.

– От Бет? – предположила я.

Я надеялась, что полученное от матери известие о прощении как раз и было тем, отчего Красуля зарделась, как маков цвет.

Ведь даже почерк на конверте я не посмотрела.

Лицо Красули изменилось – какой-то миг она смотрела так, словно не понимает, кто такая Бет. Потом снова стала счастливой. Подошла, обняла меня и тихонько, на ушко, вздрагивающим от стыда и восторга голосом сказала:

– Оно от Эндрю!.. Ты не можешь отнести им поднос? Я не могу. Сейчас я просто не в состоянии. Вот спасибо!

Перед тем как отправиться на работу, Красуля вошла в гостиную и поцеловала обоих – и мистера Воргилью, и его друга. Обоих она поцеловала в лоб. А мне помахала трепещущими пальчиками:

– Пока-пока!

Войдя с подносом, я заметила на лице мистера Воргильи разочарование: ему не понравилось, что это не Красуля, а я. Но заговорил он со мной тоном неожиданно любезным и представил меня Лесли. Лесли был толстым лысым дядькой, и на первый взгляд он показался мне таким же старым, как сам мистер Воргилья. Но когда к нему привыкаешь и делаешь скидку на лысину, начинаешь замечать, что он гораздо моложе. Я как-то даже и не ожидала, что у мистера Воргильи друг будет вроде этого Лесли. Ни бесцеремонности, ни всезнайства, уютный такой, располагающий к себе дядечка. Например, когда я рассказала ему о том, как нанималась работать за прилавком, он сказал:

– А что, в этом что-то есть. Это надо же – приняли в первом же месте, куда сунулась. Значит, умеешь производить хорошее впечатление.

Рассказывать о полученном опыте мне вовсе не было тяжело. Присутствие Лесли все упрощало, и сам мистер Воргилья при нем казался мягче. Словно он вынужден был при друге вести себя со мной с приличествующей обходительностью. Еще это можно объяснить тем, что он почувствовал во мне перемену. Когда ты перестаешь человека бояться, он и впрямь чувствует разницу. Он в своем ощущении еще не уверен, не может понять, откуда оно взялось, но оно его озадачивает, делая более осмотрительным. Он согласился с Лесли, когда тот сказал, что той работы можно не жалеть, она меня недостойна, и даже присовокупил от себя, дескать, судя по моему рассказу, та хозяйка отъявленная выжига, какие в Торонто и впрямь иногда в подобного рода занюханных забегаловках попадаются.

– И уж совсем не дело, что она тебе не заплатила, – сказал он.

– Странно, что не вмешался муж, – сказал Лесли. – Если он фармацевт, то он там должен быть и начальник.

А мистер Воргилья с усмешкой добавил:

– Ничего, когда-нибудь он ей подсыплет порошочка. Ну, то есть жене этой своей.

Оказывается, не так уж трудно разливать чай, предлагать молоко и сахар, передавать сэндвичи и даже разговаривать, когда знаешь то, чего другой не знает об опасности, которая ему грозит. Надо же! Оказывается, всего лишь потому, что он чего-то не знает, я могу испытывать к мистеру Воргилье какие-то чувства помимо отвращения. А вовсе не потому, что он сам в себе изменился. А если он и изменился, то, видимо, потому, что изменилась я.

Вскоре он сказал, что ему пора собираться на работу. Пошел переодеваться. А потом Лесли спросил, не соглашусь ли я с ним поужинать.

– Я тут хожу в одно местечко – здесь, поблизости, почти что за углом, – сказал он. – Ничего особенного. Не чета Стэнову ресторану.

То, что местечко «ничего особенного», меня обнадежило. Я сказала:

– Конечно, – и, высадив мистера Воргилью у его ресторана, мы поехали на машине Лесли дальше, в рыбный ресторанчик.

Лесли заказал «суперобед» (хотя только что умял несколько бутербродов с курятиной), а я заказала «обычный». Он пил пиво, я кока-колу.

Он говорил о себе. Сказал, что лучше бы он пошел в педагогический колледж вместо музыкального. Все-таки профессия музыканта не дает гарантии стабильной жизни. Я была слишком сосредоточена на собственной ситуации и даже не спросила, какого рода музыку он играет и на чем.

Отпуская меня в Торонто, отец купил мне обратный билет, сказав:

– Поди знай, чем кончится это твое гостевание у него и у нее.

Мысль об этом билете посетила меня в тот момент, когда Красуля сунула письмо Эндрю себе под резинку трусов. Пусть я тогда еще и не знала, что это письмо от Эндрю.

Я ведь приехала в Торонто не просто так и даже не просто для того, чтобы найти работу на лето. Я приехала, чтобы разделить с Красулей ее жизнь. Или, если потребуется, разделить жизнь с Красулей и мистером Воргильей. Даже фантазируя на тему нашей с Красулей совместной жизни, в этих фантазиях я вынуждена была считаться и с мистером Воргильей – хотя бы в том смысле, что Красуля должна за все свои страдания ему отплатить.

А когда меня посетила мысль об обратном билете, я считала само собой разумеющимся еще кое-что. А именно, что я вернусь и буду жить с Бет и моим отцом, то есть разделю с ними их жизнь.

Мой отец и Бет. Мистер и миссис Воргилья. Красуля и мистер Воргилья. Даже Красуля и Эндрю. Все это связанные пары, и каждая из них, как бы ни была слаба в ней внутренняя связь, либо сейчас, либо где-то в памяти имеет свою собственную избушку со всякого рода погремушками, от которой я существую отдельно, словно этакий отрезанный ломоть. Я должна – да я и хочу – существовать отдельно, поскольку не вижу в их жизнях ничего такого, что могло бы меня чему-то научить и на что-то подвигнуть.