Абу Нувас - Бетси Шидфар

Когда Лулу и Нарджис принесли кабаб, зелень и вино, а Нахид спела несколько песен, Хасан обратился к Муслиму:

— Сегодня здесь собрались почти все известные поэты. Кто знает, когда еще нам придется собраться всем вместе за чашей и беседой, как сейчас. Пусть наше веселье будет полным. Возможно, когда-нибудь мы вспомним нынешний вечер с грустью как лучший в жизни.

Абу-ш-Шис удивленно сказал:

— Что это ты так серьезен сегодня, Абу Али?

Но Абу-ль-Атахия прервал его:

— Он прав, братья, хотя бы на день забудем о зависти и раздорах, будем жить так, как будто завтра с нас спросят отчет о наших поступках!

Муслим разлепил тонкие губы:

— Абу Исхак, ты говоришь так, будто ты образец всех добродетелей, которые ты воспеваешь в своих стихах.

— Я не образец добродетелей, а грешный человек и раб своих страстей, но по крайней мере не делаю зла никому. А за свои грехи отвечу перед Аллахом.

Муслим усмехнулся, как всегда надменно:

— А перед кем ты ответишь за свои стихи, подобные этим:

«Хвала и благо — тебе,

И царство без соперников — тебе.

Я перед тобой, ведь царствие — тебе».

Если бы я писал такие стихи, то мог бы в день создать десять тысяч бейтов.

— А как пишешь ты? — спросил Абу-ль-Атахия. Он пытался говорить так же высокомерно, как Муслим, но природная мягкость характера мешала ему. Все прислушивались к их перебранке — кто с досадой, а кто и с удовольствием.

— Я пишу вот так, — холодно сказал Муслим, полузакрыв глаза и не глядя на Абу-ль-Атахию:

Он влачится на пробегающем пустыню, когда испепеляет полдневный жар,

Он будто сам рок, устремляющий помыслы к достижению желаемого.

Абу-ль-Атахия хмыкнул:

— Он влачится! Что же, попробуй написать, как пишу я, тогда и я напишу как ты. Это не так трудно, как тебе кажется.

— Ты полагаешь? А не ты ли сказал как-то:

«Потише, человек, что ты прыгаешь»?

Разве из уст настоящего поэта выйдет когда-нибудь вульгарное слово «прыгаешь»? Да еще ты употребил здесь местоимение «анта». Так говорят у нас в Куфе на рынке, ведь ты тоже куфиец.

— На рынке такие же люди, как и мы с тобой, Абу-ль-Валид, — безнадежно махнул рукой Абу-ль-Атахия. — Но ты признаешь только эмиров, хотя они не всегда хотят признать тебя.

Муслим покраснел. Все знали, что он долго и безнадежно пытался проникнуть к Харуну, однако халиф почему-то постоянно отказывался принять его, может быть, он узнал о его склонности к алидам.

Хасан вмешался:

— Абу Исхак, ты ведь не хранишь долго зла ни на кого, подай чашу Абу-ль-Валиду в знак примирения.

— Первая стычка как будто кончилась, — пробормотал Хали, а Хасан повернулся к Муслиму:

— Мы знаем, как велика твоя любезность, если тебя попросят. Скажи нам какие-нибудь свои стихи по своему выбору, ведь каждый из нас, поэтов, знает лучшую жемчужину своего ожерелья.

Тот выпрямился и сверкнул глазами. Обведенные синими кругами, они казались еще больше и лихорадочно блестели.

— У тебя нет нужды восхвалять нас, — сухо ответил он. — Мы все знаем, как много хранится в твоих сокровищах отборного жемчуга слов и алмазов речи. Если ты хочешь, чтобы мы еще раз признали это, мы готовы.

Поэты загудели, но Хасан с досадой отмахнулся:

— Я имел в виду совсем не это. Скажи стихи, что сам считаешь лучшими, похвались щедростью своего дарования, так же сделают и другие, а мои ученики запишут наши слова, они останутся навечно и придут к нашим потомкам.

Хасан говорил убедительно, с необычайной серьезностью и горячностью. Наверное, сказалась бессонная ночь и возбуждение после долгой прогулки. Муслим удивленно посмотрел на Хасана, вздохнул, будто избавился от тяжелого груза и начал:

— Я развязал узы безумной любви,

Бесстыдной страсти безумств

И подобрали подол в быстром беге помыслы

Недоброжелателей и хулителей.

— Клянусь Аллахом, Муслим Абу-ль-Валид, ты достоин быть предводителем всех поэтов и благочестивых пьяниц! — крикнул Хали, который, кажется, и не слушал его, и перемигивался с одной из флейтисток. — А сейчас я спрошу Абу Исхака, кто по его мнению лучший поэт в наше время.

Абу-ль-Атахия поднял голову:

— Лучший поэт, по-моему, тот, кто сказал в мадхе:

«И если мы восхваляем тебя по праву,

То ты таков, как в нашем восхвалении, и даже выше похвал.

А если судьба заставит нас восхвалить кого-нибудь

Иного, то все равно, это ты, кого мы восхваляем».

Здесь сочетается простота и торжественность. И лучший поэт тот, кто сказал в осмеянии:

«Я возвысил его своим осмеянием,

Тем, что он приобщился к роду Абу Нуваса».

И лучший поэт, по моему мнению, тот, кто сказал, размышляя о бренности жизни:

«Люди смертны и сыновья смертны,

И смертен также знатный и родовитый.

Если разумный испытает жизнь, то увидит,

Что это враг, вырядившийся в одежду друга».

— Но ведь все, что ты сейчас процитировал, создал Абу Али! — не удержался Абу Киффан.

Абу-ль-Атахия улыбнулся:

— У кого есть разум, тот поймет.

— Поистине, у этого лучшего из лучших тоже немало таких стихов, которых я постыдился бы, хоть и не поэт Харуна, — процедил Муслим.

— Какие же это стихи? — спросил Хали, которого, видно, забавляла перебранка давних соперников.

— Вот, послушай:

«Следы сна у меня под веками стерты

Моим долгим плачем по тебе». —

Эти стихи по безвкусности можно сравнить только со словами аль-Азафира:

«Любовь снесла яйцо у меня в сердце,

И из него вылупилось воспоминание» —

Но я признаю, так же, как и Абу-льАтахия, что Абу Али лучший из нас, наш эмир и имам. И если бы меня спросили, кого я ставлю на первое место, я сказал бы не задумываясь: Абу Нуваса.

— А себя куда поставишь? — со смехом спросил Хали.

— Себя после него.

Но тут вмешался Дибиль, бывший ученик Муслима, который ушел от него, говорят, из-за скупости учителя, который не уделял ему долю от своих доходов:

— Я расскажу вам сейчас, что случилось у нас недавно, чтобы вы отрешились от серьезности, не подобающей в час веселья. Ведь сейчас вы говорите, как проповедники в соборной мечети в пятницу, а не бесшабашные багдадские гуляки. Послушайте меня, и вы развеселитесь.