Избранное - Феликс Яковлевич Розинер

слышимой кантиленой ложащиеся на тот медлительный неисчезающий ритм — так и знала, что ты не уснешь, я тут тоже буду сидеть, подожди, я надену халат и вернусь, а тебе принесу тапки дядины — и растворилась, к ужасу Ахилла, который верил полутьме и тьме, что все видение и мрак, сгущение его и разряжение, и вновь сгущение, и ничего за этим. Но Лина появилась в чем-то более материальном, чем белеющая рубаха, и подошла к Ахиллу близко, и аккуратно положила на пол у его босых ступней два шлепанца, и отошла, и села по другую сторону стола лицом к лицу с Ахиллом. Окно за его спиной, которое бездонной темноте давало кое-где разбавиться до проявленья сумеречных силуэтов, позволило теперь лицу сидящей пред Ахиллом Лины вобрать в себя столь много светлого, что именно окно и не хотелось посчитать причиною идущего от этого лица свечения. И черным отблеском того же света мерцали неподвижные глубокие двудужья глаз, в которые Ахилл теперь смотрел, не отрываясь. И то мученье, которым полнилась его душа, передавал теперь он Лине, как если бы она была в его мученье виновата, он даже понимал теперь, что да, она, что если бы не Лина, он с легкостью бы распростился с остальными, без угрызений совести, без внутренних терзаний, и это он сказал ей тихо, полушепотом, слабым полуголосом, соединившимся со слабым полумраком в грустную гармонию:

— Ты на меня не злись. Я не могу остаться с вами, потому что… Нечестно оставаться, если я не верю. Все равно мне надо уйти. Хорошо, что ты пришла. Что мы сидим тут.

И Лина тем же полушепотом спросила:

— А мы имеем право говорить об этом… одни, без всех?

— Я должен тебе сказать, — отвечал на это Ахилл. — Если б ты не пришла, я, может быть, никогда бы тебе не сказал.

Он замолчал. Он, оказывается, не знал, что он должен был ей сказать. Что он ее любит? Но ведь его так сильно влекла к себе Ксеня! Каким, каким словом назвать то возвышенное волнение, что в нем пробуждала Лина? А она — ждала ли Лина от него такого вот единственного слова? Нет-нет, она, конечно же, пришла лишь потому, что выполняла свою миссию — быть с ним и наблюдать за ним до утреннего часа, не оставлять несчастного подследственного одного, чтоб он не выкинул какой-нибудь опасной штуки! Ахилл не то что думал так о Лине — скорее он лишь опасался, что она совсем не чувствует того, что происходит в нем. Но Лина очень тихо попросила:

— Ты скажи. Я слушаю тебя.

Он был еще совсем зеленый дурачок. Ее натура оказалась, как потом они узнали оба, много старше, хотя Ахилл и родился прежде Лины на восемь месяцев. Она уже умела чувствовать и за другого, и это чувство от другого переносить в себя, и взращивать в себе ответное, и принимать ответ как свой вопрос к другому, и спутывать себя с другим, чтобы, уже не разбираясь, в ком и в чем, откуда начался исток волнений, сказать себе, что это-то и есть любовь. Ахилл до этого еще не вырос, бедный юноша! Он чтил, боготворил, превозносил всего на свете выше чувство романтической любви, но он еще не научился распознанию ее неуловимой сущности, когда испытывал волнение и страсть: он объяснял их самыми различными причинами, но не умел понять, что много раз — и с Линой, ну, и с Ксеней тоже — у него и была-то она — любовь. Его воспитание чувств еще не достигло тех областей, какие девушкам понятны с ранних пор, едва они минуют детство, он был отсталым по сравненью с Линой, и потому на столь же искреннее, как «люблю», простое Линино «скажи» он не сказал ответное «люблю тебя». Как в длительном и сложном модуляционном переходе из тональности одной в другую, отдаленную, откладывается и отдаляется желаемое разрешение, и напряженность продолжается, сама себя накапливает, отклоняясь в сторону, в другие планы и напластования звучаний, — так, может быть, природа, сотворившая Ахилла таким, каким он был, а не другим, заставила его в наивной простоте незнанья отложить, бездумно не коснуться, трусливо избежать подсказанного этой ночью, приуготовленного для него ответа, и он заговорил:

— Ответь: ты веришь, что у нас… Что у девушки и… у ребят… у такого, как я, в моем, в нашем возрасте… Ты веришь, что может быть дружба?

Она молчала. Потом дала ему еще один шанс:

— Почему ты об этом спрашиваешь?

Он не сумел воспользоваться и этим. Глупец, ничего он не понимал! Глупец, благословленный мудростью природы и дальше пребывать в неразрешенности своих страданий. Зато когда он поумнеет, — ах, как красиво будет рассуждать Ахилл о том, что только в неизбывности страданий и живет искусство музыки, что без него она — лишь милое препровожденье времени. Природа, видимо, большая меломанка и потому в заботах об искусстве музыки всегда устраивала так, чтобы Ахилл не оставался без страданий.

— А я верю, что может быть, — сказал он. — Разве у нас с тобой — это не дружба?

Ожидала ли она подобного поворота? Она продолжала молчать. А он заговорил. И говорил Ахилл долго, сбивчиво и довольно бессмысленно. Он говорил о чувстве дружбы, о том, что в обществе, где все пропитано неправдой, одна лишь дружба оставляет нам возможность чувствовать себя людьми, и только дружеские связи бескорыстны и честны, потому что даже любовь, — говорил он ужасные вещи, в которые сам не верил, — неизбежно уводит в низменный быт, к совместному житью и браку, к детям, а все это ужасно в нашей жизни, потому что приводит к потере собственного «я», к потере самого себя, как личности, убивает способности, ставит преграды на путях к тем целям, к которым стремишься, тогда как дружба, напротив, поддерживает в тебе все самое лучшее, если рядом настоящий друг, неважно, это девушка или парень, важно, что есть кто-то, кто понимает тебя и тебе верит, — ты веришь мне, Лина? — Да, — ответила она ему тихо, и ее огромные глаза стояли перед лицом Ахилла, и он мог бы прочесть в них тревогу, если б умел читать в женских глазах. Вдруг он сам же над своею речью посмеялся:

— В общем, любовь — не дружба, дружба — не любовь, — саркастически заключил он.

Лина чуть улыбнулась и чуть кивнула. Заметить это Ахиллу было не очень приятно: он-то мог отнестись к своей речи с иронией, тогда как Лина все должна была принять всерьез. Но,