Неужели это я?! Господи... - Олег Басилашвили

Вот это «нечто», видимо, и объединило многих японцев в «клуб любителей БДТ»; до сих пор я получаю письма и подарки от них. Это «нечто» заставляло сотни людей приезжать на один день в Ленинград, чтобы, отстояв очередь к окошку администратора, посмотреть спектакль. Это «нечто» покоряло тысячи зрителей Буэнос-Айреса, Лондона, Эдинбурга, Мадрида, Барселоны, Дели, Токио, Осаки, Рима, Парижа, Будапешта, Праги, Гамбурга…

Я стремился в каждом гастрольном спектакле аккумулировать это «нечто» и соединиться с залом, со зрителями. Ведь за моей спиной, за нашими спинами – Чехов, Толстой, Горький, Островский, и моя острая любовь к ним, и желание поделиться этой любовью…

Повторюсь: БДТ был единственным советским театром, который много лет гастролировал по всему миру. Мы, получая мизерные суточные, объездили полмира, принося, видимо, немалый доход министерству культуры. Но о наших гастролях, об овациях, хвалебных статьях ни в советских газетах, ни в журнале «Театр» не появлялось ни слова.

Не написали о международном Авиньонском фестивале, где мы были с «Историей лошади», – первый советский театр, приглашенный на этот фестиваль. Когда мы покидали Авиньон, вся центральная площадь города, маленькая, как и весь город, была засыпана цветами, и зрители, заполнившие эту площадь, овацией провожали нас, бросая под колеса наших автобусов цветы.

Умолчали и о крупнейшем в мире Эдинбургском фестивале, где устроили даже демонстрацию в нашу честь (нам запретили выходить в это время из гостиницы) и где некоторые из нас были признаны лучшими среди приехавших актеров.

Не узнали советские люди и о том, как Вилли Брандт (тот самый «фашист») после окончания спектакля в забитом до отказа гамбургском театре «Талия» отчаянно колотил каблуками в пол вместе со всеми зрителями, а сидящий рядом с ним инвалид войны лупил что есть силы по полу двумя своими костылями.

Я благодарю Бога, судьбу, что с нашим театром объездил полмира!

Никогда, никогда не забуду пронизанный солнцем Авиньон, актеров со всего мира, играющих всюду: на площадях, на широкой паперти авиньонского Папского дворца, всех театральных сценах и в наспех подготовленных складских помещениях. Столица театрального мира…

Благоухающий лавандой Прованс, знойный, испепеленный солнцем Арль, где творил Ван Гог, ночное кафе в Арле, на площади перед которым мы сидели за столиками с одним из трех членов общества любителей искусства Ван Гога. «Второй сейчас в отъезде, а третий – вот он лежит, – моя собака», – это был владелец лавки скобяных изделий, который привел нас сюда. Вокруг было то же черно-синее небо, те же излучающие желто-красный свет витрины, тот же булыжник, что и на картине великого художника. И выпили мы по бокалу вина в память о Ван Гоге, написавшем в Арле «Ночное кафе» здесь, на этой площади, где мы сидим… много лет назад…

Сикстинская капелла в Ватикане. Десятки людей в небольшом зале стоят, смотрят вверх – немцы, русские, англичане, евреи, арабы, китайцы, французы, японцы… Смотрят на рукотворное чудо, сотворенное Микеланджело. Стоят все вместе, медлят уйти. Удерживает их не только гениальная живопись. Вот они – мы – все разные: белые, черные, мусульмане, христиане, буддисты, иудеи – стоим все вместе, замерли… Потому что нас объединяет нечто, что выше всех религий – Тот, кто создал все, он здесь, со мной, с ним, с ней. Мы все едины… вместе… мы вернемся домой и будем молиться своим богам. Но никогда не забудем мгновения, когда гений Микеланджело заставил нас понять, что мы одна семья.

Разве можно забыть блистающий Южный крест в черном бархате неба над Буэнос-Айресом?! А фантастический мир Японии: сияющую ярче солнца Гинзу, гениальный театр Кабуки, непрерывный звон монет в буддийском храме, многоэтажные кружева автомобильных развязок, светящиеся легированной сталью мосты, парящую в небе снежную верхушку Фудзиямы?!

Музей Прадо в Мадриде. Вот они, мои боги: Эль Греко, Веласкес, Тициан, Веронезе, Гойя – розово-голубой, радостный и веселый, а потом черный, страшный. Помню, иду к выходу из музея, по которому ходил несколько часов, но останавливаюсь. Понимаю, что не могу уйти просто так. Возвращаюсь к самым дальним залам, иду опять к выходу и, прощаясь, говорю «спасибо!!!» каждому гению, каждой картине в каждом зале… Прощайте, никогда больше не увидимся! И, стыдно признаться, еле сдерживаю слезы благодарности.

А Берлинская стена? Пограничная страшная тишина вокруг царит. Поблескивают стальные каски гэдээровских солдат… Сетка. Вспаханная полоса… Колючая проволока… Стена. Рейхстаг… Угловые здания – обугленные, опаленные огнем великого мая 1945 года… Черные дыры окон… Там, за стеной, – чужой, неизвестный мир. Я смотрю на стену, защищающую мой мир, мир развитого социализма, от того – страшного и непонятного…

Так можно до бесконечности…

Хватит. Просто хотел поделиться счастьем открытия мира человеком, благодаря судьбе вырвавшимся из замкнутого пространства «страны развитого социализма» и вдохнувшим все разнообразие мира, прекрасного и противоречивого.

«Юннные ленинцы!! Гордо! По-боевому!! Звучат эти слова!!»

Мы, юннные (именно!) ленинцы стоим, выстроившись в ряд, в белых рубашках, в красных галстуках, залитые безумным светом прожекторов, в громадном павильоне Киностудии имени Горького. Идет съемка фильма «Красный галстук». Время от времени фанерный пол, на котором мы стоим, поливают из ведра и воду растирают тряпкой, чтоб пол блестел, словно он натерт воском. Артист Вахтанговского театра Абрикосов, наряженный генералом, весь в орденах, произносит речь о том, как это славно – быть пионером! И какая ответственность! Юннные ленинцы!!! Мне очень нравится – как он тянет букву «эн» – юннные! И я чувствую себя приобщенным к искусству кино и почти прославленным.

Накануне к нам в школу пришли дяди и тети из кино, отобрали нескольких ребят для массовки, а на следующий день к девяти утра мы прибыли в «святая святых» – на киностудию. Покрасили нам темной краской лица, выстроили в павильоне в ряд, и мы стали ждать. Ребята из нашей школы, из других школ – массовка. Стоим в белых рубашках, красных галстуках, ждем. Сесть негде. Иногда появляется мальчик, который, видимо, играет главную роль. Это ясно по его ленивой походке, по утомленному взору, по небрежной сутуловатости – весь его вид демонстрирует нам, массовочникам, некую приобщенность. И дистанцию, которая разделяет его, приобщенного, и нас, робких и неумелых. Ждем. На часах уже четыре… пять… ем бутерброд, который дала мне бабушка… шесть… семь… Но вот прошелестело по всем углам: Абрикосов! Абрикосов!

Вот наконец и он – в лампасах, в погонах, в орденах! Нас заливают водой! Забегали какие-то с бумагами! Некто главный кричит что-то угрожающее в наш адрес. Опять водой! Тряпкой по ногам! Проезжает камера. Опять бегают, кричат! Стучат!

«Юннные ленинцы!» Нет, это репетируем! Опять стучат. Вода. «Тишина! Приготовились!» «Юнннные ленинцы!» «Ядрена мать! Кто там стучит! Убью!» Водой по ногам! Тряпки. «Перерыв!». Стоим, ждем. Генерал учит текст… Девять. «Приготовились!» Вода! Прожекторы!! «Начали!» «Юнннные ленинцы!!! Гордо!! По-боевому звучат эти слова!!»