Биянкурские праздники - Нина Берберова

— Вы как, одни приехали или с мужем?

Зоя Андреевна улыбнулась, и все увидели, что она смущена, а Анна Петровна даже толкнула под столом Марью Петровну.

— Нет, я одна, — сказала она. — У меня близких нет. Я давно с мужем не живу.

И опять Федор Федорович поднял равнодушный взгляд к лицу и плечам Зои Андреевны, а Тамаре бросилось в глаза ее большое кольцо на указательном пальце. И ей сразу опротивела эта чистенькая, вероятно богатенькая приезжая, до которой, в сущности, ей, Тамаре, не было никакого дела: да пусть она провалится совсем, эта барынька, эта тихоня проклятая!

И Зоя Андреевна вовсе перестала поднимать глаза. После баранины подали застывший кисель. Марья Петровна взяла Надюшину тарелку и ложкой срезала с блюда кусок так ловко, что Надюшка получила больше всех. Потом получила кисель Анна Петровна и Тамара, потом Федор Федорович. Марья Петровна спросила:

— А вам с молоком или без?

Зоя Андреевна не поняла, относилось это к ней или к кому-нибудь другому. Она переспросила:

— Вы — мне?

— Да-с, вам.

— Нет, я без молока.

Надюшка вскрикнула:

— Я так и думала! Ха-ха-ха!

И тогда Зое Андреевне впервые стало страшновато. Она слегка наклонилась вперед и, сблизив ресницы, посмотрела на Надюшку:

— А почему?

Ей никто ничего не ответил. Марья Петровна, кончив есть, вложила салфетку в широкое серебряное кольцо, на котором славянскими буквами было вырезано «Кавказ». Потом выждав, когда дожует Анна Петровна, уперлась в стол обеими руками и встала. Когда она пришла на кухню и увидела груду грязных тарелок, которую ей предстояло вымыть и в которой сегодня было тарелки на три больше, чем вчера, она представила себе еще раз Зою Андреевну, такую, какой она сидела давеча за столом, и громко, на всю кухню произнесла:

— Подумаешь, птица!

А Зоя Андреевна оставалась в это время в столовой вдвоем с Федором Федоровичем, и хоть она знала наверное, что Надюшка стоит и слушает за дверью, она чувствовала себя почти свободной. Оглядела внимательно комнату, увидела две размалеванные тарелки, подвешенные под потолком, пианино, на крышке которого пальцем по пыли было написано «Надежда Куделянова», серую латанию перед окном. Затем она встала и пошла к дверям. Ей пришло в голову, что хорошо бы сейчас сказать в коридоре «добрый вечер»: это могло бы за раз отнестись и к студенту, и к хозяйкам на кухне. Но неожиданно Федор Федорович обернулся к ней и, глядя мимо нее, в дверь, спросил:

— Скажите, пожалуйста, когда вы уезжаете?

Она удивилась:

— Я? Я только сегодня приехала.

— Я понял. Но мне интересно, когда вы уезжаете. Ведь вы с эвакуацией? Ведь вы же не думаете, что большевики не придут сюда?

Она сделала движение руками, которое делала всегда, когда не знала, как быть в самом основном и важном.

— Я пока не думала об этом.

— А, простите, пожалуйста.

— Я думал, — сказал он еще, — что от вас узнаю что-нибудь о положении вещей. Харьков взят.

— Неужто? — воскликнула она и прижала руки к груди. — Утром я еще этого не знала.

Он посмотрел на нее холодно.

— Да, взят. Вы ведь оттуда?

Она кивнула.

— У меня там брат. — Федор Федорович тоже встал. — Давно не пишет.

— В каком полку? — спросила она, чтобы чем-нибудь выказать участие.

— В N-ском.

— В N-ском? Вот совпадение!

Она улыбнулась, и глаза ее засияли.

— А у вас там кто? — спросил он грубовато.

— Близкий человек, — ответила она просто, и опять лицо ее омрачилось.

Он помолчал, желая уйти, но она загораживала дверь и не видела его.

— Позвольте пройти, — наконец сказал он.

— Пожалуйста.

И она вышла сама. Их комнаты были рядом.

— Нет ли у вас чего почитать? — вдруг спросила она, доверчиво взглянув на него в полутьме коридора.

— Нет, ничего нет. По экономике вот, учебники — да вам неинтересно.

— Жалко. А Апухтина нет? Или Ахматовой?

Он посмотрел на нее, пораженный, и взялся за дверь.

— Стихи?

— Да.

Он поклонился ей, пробормотав «спокойной ночи», и исчез.

Опять зажглась лампочка. Зоя Андреевна оставалась одна в большой хозяйской комнате, которой предстояло стать отныне ее домом. Она оставалась одна, но это не пугало и не радовало ее, она давно была одна со своими мыслями о личном счастье, которое она давно искала. Был на свете человек — о нем предстояло ей думать теперь дни и ночи. Этот человек уже два года занимал ее чувства. Прощание их было прощанием двух людей, которые друг другу обещались. Но уже давно жизнь Зои Андреевны и людей, вокруг нее живущих, была крепко-накрепко связана с чем-то большим, с движением каких-то стихий, след которых, или, вернее, дыхание которых особенно почувствовалось в последние недели. Было так, будто Зою Андреевну привязали к крыльям ветряной мельницы: крылья вертелись, она отлетала, взлетала, потом на короткое время чувствовала под собой неподвижную землю, но все не успевала удержаться на ней и опять кружилась. Война четырнадцатого года разлучила ее с мужем. Он вернулся прежним, но она разлюбила его, и он показался ей чужим. Она ушла от него. Сейчас разлука была иной: в любой день грозила она вывести Зою Андреевну из грусти и беспокойства в полное отчаяние. Разлука эта, совсем незаметно, могла превратиться в разлуку безнадежную.

Зоя Андреевна села к столу. Она чувствовала себя необычайно измученной. За стеной ходили, гремели посудой. Тамарин голос громко сказал:

— Ну, так как же? Погадаете вы мне нынче на трефового короля или нет?

Надюшка что-то визгливо рассказывала под общий смех:

— Вот так она пошла… И говорит ему: «Ах, скажите, пожалуйста, Харьков взят! Экое горе!»

Тут в коридоре послышались шаги и посвистывание. Это, вероятно, прошел Федор Федорович. Где-то щелкнула дверь; через минуту послышался шум спускаемой воды; потом опять посвистывание.

Зоя Андреевна положила голову на стол, ухом прижалась к нему и застыла. И вдруг она явственно услышала, сквозь шумы куделяновской квартиры, другие звуки, очевидно, шедшие откуда-то снизу, через пол комнаты и ножки стола: она услышала музыку, приглушенные звуки рояля и мужской голос, который пел что-то знакомое, но что именно — она не могла припомнить. Она удивилась нежности мелодии, подняла голову, но музыка тотчас прекратилась. Тогда она обеими руками закрыла себе левое ухо (было в этом что-то детское), а правым опять прижалась к чудесному, гудящему далекими звуками столу. Она зажмурила глаза и слушала долго, пока пение не кончилось и не замерли в отдалении последние звуки рояля.