Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке - Василий Авченко

Вот что говорит в «Правилах бегства» мудрец Мельпомен: «Во все века на Руси были убогие и неприкаянные. И во все века их тянуло в Сибирь… Что есть наш бич? Это человек с душевным изъяном. Он выбит из жизни. В руках государства – палка. Встань в ряды, или тебе будет плохо. Государство право, бич ему дорого стоит. Но мы люди, отдельные личности…»

Мельпомену вторит Рулёв: «Не было ещё случая, когда палкой можно было заставить человека быть человеком, а не скотом. Под палкой он может лишь спрятать в себе скота». Рулёв убеждён: «Душа у каждого лучше, чем он сам». Он не только видит в каждом бичугане человека. Он понимает: весь этот люд, не способный ни к чему, кроме нерегламентированного северного безделья и нерегламентированной же северной работы, может быть полезен делу, обществу, государству. Почти каждый владеет какой-нибудь редкой специальностью, причём нередко – виртуозно. Нужно только помочь, создать условия для проявления лучших качеств человека. «Если на каждого бича да не найдётся умного сильного человека – грош цена человечеству. Но человечеству всё же цена не грош», – формулирует Рулёв. В этих его словах – и куваевский манифест о человеке.

Рулёв кажется последним настоящим коммунистом в эпоху, когда понятия «коммунист» и «член КПСС» разошлись непоправимо далеко. Он пытается влить новое живое вино в старые административные мехи советского государства. Создавая коммуну, Рулёв выступает кем-то вроде нового Макаренко, но сугубо по собственной инициативе: госзаказа на спасение утопающих больше нет (критик Игорь Литвиненко, однако, считает, что Рулёв – «изощрённый и многослойный» корыстный эгоист, получающий удовольствие от своих благодеяний по отношению к бичам и от руководства ими, «самолюбивый делец, мечтающий стать сверхчеловеком в окружении облагодетельствованных им „простых людей“», но это своё мнение никак не обосновывает). В итоге Рулёва снимают с должности директора совхоза за нарушение финансовой дисциплины и неправильный подбор кадров. После этого он печёт хлеб в каком-то чукотском колхозе, как вышеупомянутый Людвиг из «Весенней охоты на гусей», а в конце вообще гибнет – развязка не только трагическая, но и символическая. Умирает и «праведник» Мельпомен (так же, как и его прототип Пётр Щеласов, – прямо в лодке, сердце схватило). В этом безнадёжном финале можно услышать предчувствие социальных катаклизмов, разразившихся десятилетием позже на куда большей Территории. Жизнь продолжилась, но уже без благородных идеалистов. Великий Эксперимент провалился, «хозяйство Рулёва» пошло прахом. Его «республика гордых людей», «держава бичевая» (формулировка Владимира Высоцкого из песни «Летела жизнь») оказалась failed state. Но нескольких людей Рулёв всё-таки спас – Лошака (прототип встречен Куваевым на Омолоне в 1970-м), Шпица… – а значит, он жил и дерзал не зря.

Куваев созвучен своему Рулёву и Мельпомену: «Валяются по магаданским подвалам, в Сеймчанском аэропорту, в общественных туалетах сотни бичей. А они – люди. И на 99 % – талантливые и высокоорганизованные натуры, поэтому они в бичах. Доктор Этлис их не излечит. Дубинка по голове также. Что их излечит? Моя книга их не излечит, ибо они её не прочтут. Но я хочу напомнить о том, что они есть, что они люди, и может, иной интеллигент возьмёт и пригреет около себя иного забулдыгу» (из письма Ильинскому).

Артикулируемые Куваевым в романе и в связи с ним правила бегства и жизни порой похожи на библейские заповеди. «Смысл в том: опомнитесь, граждане, и усвойте истину, что человек в рванине и с флаконом одеколона в кармане столь же человек, как и квадратная морда в ратиновом пальто, брезгливо его обходящая. Этому учил Христос. Этому, если угодно, учил В. И. Ленин. И пусть исполнятся слова: „Кто был ничем, тот станет всем“. Вспомните гимн, бывший гимн государства, граждане с квартирами и польтами», – писал он Ильинскому.

Здесь уместно поднять вопрос об отношении беспартийного и даже бросившего комсомол Куваева к советской власти, тем более что идеологические позиции писателя требуют более подробного рассмотрения.

На первый взгляд, поводов почтительно относиться к нагромождениям обкомов и горкомов у Куваева не было. Ещё в начале 1960-х он записывает: «Мрачное, чёрт его возьми, время! Неужели всё время будет засилие этих прикрытых корочками партбилетов идиотов?» (справедливости ради заметим, что подобные высказывания у Куваева редки: политика его не очень волновала). Или позднее письмо: «В нашей действительности честной литературы, не заказанной „идеологическими“ органами, быть не может. А те, кто заказывает, глупы и не понимают, что нашей идеологии нужна именно честная настоящая проза…» Но и к большинству кухонных диссидентов, к тем «антикоммунистам», которых, например, Довлатов ненавидел больше, чем «коммунистов», Куваев относился скептически. «Вся эта мансардная шобла, бывшие дружки Мирона (Этлиса. – Примеч. авт.), – трепачи они и шизофреники. У меня горит душа о другом. О смысле человеческой, любой человеческой жизни» (Алле Федотовой, 1974 год). «Мансардная шобла» – это как раз диссиденты или, точнее, диссидентствующая богема. Куваев и самому Этлису, сидевшему в начале 1950-х по политической статье, писал: «Не знаю, Мирон, за какие идеи шёл ты в лагерь, каким ты парнем тогда был, но знаю твёрдо одно – добейтесь вы власти, вы точно так же слали бы в лагеря других, инакомыслящих, как слали вас. Может быть, ещё более изощрённо, так как интеллигент, добивающийся власти, всегда мне кажется страшноватым, да и сама власть имеет какой-то трансцендентный механизм, изменяющий души людей».

Говоря об отношении Куваева к этому механизму, к той форме государственного устройства, которая существовала на одной шестой части суши в период его активной писательской деятельности, необходимо разграничивать несколько тесно связанных, но всё же очень разнородных явлений. Во-первых, соответствующие оценочные суждения в той или иной форме, иногда довольно явной, иногда – подспудной, содержатся непосредственно в художественных текстах писателя, требующих в этом случае целенаправленного, вдумчивого чтения. Во-вторых, важно понимать, ощущал ли Куваев разницу между конкретной и довольно специфической формой социализма в отдельно взятой стране и тем коммунистическим идеалом, который каждодневно провозглашался на страницах советской печати, звучал в речах докладчиков в ходе самых разных совещаний и провозглашался в трудах основоположников марксизма-ленинизма. В-третьих, имеет смысл проводить чёткую демаркационную линию между «просоветскими» или, наоборот, «антисоветскими» высказываниями куваевских персонажей, обусловленными их повествовательной функцией, и собственной социальной философией автора «Правил бегства» и «Территории». Наконец, всегда следует учитывать несовпадение мнений Куваева, прошедших через «фильтры» различных литературных жанров, и тех его суждений, которые без какой-либо оглядки на предполагаемого внешнего цензора обрели место на страницах дневников и записных книжек.

Начнём с того, что мир, который встаёт перед читателем куваевских книг, не имеет ничего общего с парадной моделью советского общества. Герои Куваева официально живут в царстве победившего социализма, но действительность, которая их окружает, мало напоминает выставку достижений тотально торжествующей справедливости. Скажем, в «Печальных странствиях Льва Бебенина», где одна из сюжетных линий связана с подпольным рынком «стоматологического» золота, затронута тема теневой советской экономики. Поведение многих куваевских персонажей, в том числе и тех, кто облечён властью, не может восприниматься в качестве образца для подражания, обнаруживая двуличие, лживость и следование корыстным интересам.