Повесть о любви и тьме - Амос Оз

Мама изумлялась: как это любая вещь, даже тяжелая болезнь господина Лемберга, возбуждает в папе детскую страсть к изощренному умничанью? Неужели ему кажется, что вся жизнь — это некая классная вечеринка или сборище холостяков с неизменными остротами и умничаньем? Папа обдумывал полученный выговор, брал свои слова обратно, извинялся за свои шутки (он называл их «остроты»): разве не хотел он сделать как лучше, разве это поможет господину Лембергу, если мы здесь погрузимся в траур по нему, еще живому? Мама замечала:

— Даже когда ты имеешь в виду только хорошее, то как-то умудряешься сделать это наихудшим образом: ты либо высокомерен, либо подобострастен, но, так или иначе — ты умничаешь.

Тут они переходили на русский, беседуя между собой приглушенными голосами, так что мне слышался только непонятный набор звуков, вроде «хчорничевоим»…

* * *

В обед, когда возвращался я из детского сада госпожи Пнины, мама вступала в сражение со мной: и подкупом, и мольбой, и рассказами о принцессах и чертях она старалась отвлечь мое внимание, чтобы тем временем заставить меня проглотить немного сопливой тыквы или слюнявых кабачков (у нас их называли по-арабски «кусса») и котлеты из хлеба, в который подмешали немного мясного фарша (обилие хлеба в этих котлетах у нас пытались замаскировать мелко нарубленным чесноком).

Бывало, меня заставляли съесть — со слезами, отвращением, гневом — какие-нибудь котлеты из шпината или сам зеленый шпинат, свеклу или свекольный борщ, кислую или маринованную капусту, сырую или вареную морковку. Иногда суждено мне было пересекать пустыни перловой и гречневой каш, перемалывать безвкусные горы отваренной цветной капусты и всевозможные тяжелые блюда из стручковых, например, фасоль и горох, бобы и чечевицу. Летом папа готовил салат: мелко-мелко нарезал помидоры, огурцы, сладкий перец, зеленый лук, петрушку — и все это поблескивало в растительном масле, выпускаемом фабрикой «Ицхар».

Довольно редко, случалось, промелькнет, словно заморский гость, кусочек куриного мяса, погруженный в рис или севший на мель в картофельном пюре. Мачты и паруса этого кусочка-кораблика украшены петрушкой, а на палубе выстроен почетный караул из вареных морковочек и рахитичных кабачков. Два соленых огурца служили кормой этому миноносцу. А тому, кто успешно расправится с ним, положен был утешительный приз — розовый пудинг или желтое желе, приготовленные из порошков. Французское слово «желе», бывшее в ходу у нас дома, прямиком вело к Жюлю Верну и его таинственной подводной лодке «Наутилус», которой командовал капитан Немо, разочаровавшийся во всем роде человеческом и уединившийся в глубинах своего таинственного, простирающегося под океанами царства. Вскоре — я решил это окончательно и бесповоротно — присоединюсь к нему и я.

В честь суббот и праздников мама обычно покупала карпа, и делала это заблаговременно, еще в середине недели. День-деньской этот пленный карп упрямо плавал взад и вперед в ванне, от стенки к стенке, неутомимо нащупывая, ища какой-нибудь тайный подводный проход из ванны в открытое море. Я кормил его хлебными крошками. Папа сказал мне, что на секретном языке, известном лишь нам двоим, эта рыба зовется Нун. Очень быстро я подружился с Нунни: уже издали он узнавал мои шаги и мчался мне навстречу до бортика ванны, вытягивая из воды свой рот, напоминавший мне вещи, о которых лучше всего вообще не думать.

Один или два раза я вставал и прокрадывался в темноте, чтобы проверить — в самом ли деле мой друг всю ночь спит в холодной воде. Это казалось мне странным и даже противоречащим законам природы. Может быть, после того, как гаснет свет, завершается трудовой день моего Нунни, и он, извернувшись, выходит из воды, тихонечко вползает на брюхе в корзину для белья, сворачивается калачиком и дремлет до самого утра в теплых объятиях полотенец и фланелевого белья. И лишь утром он вновь тихонько пробирается к себе в ванну, чтобы как истинный моряк исполнить свой служебный долг.

Однажды, когда оставили меня дома одного, я решил сделать жизнь скучающего карпа более богатой, добавив острова, проливы, коралловые рифы, отмели, соорудив их из различных кухонных принадлежностей, которые я утопил в ванне. Терпеливый и настойчивый, как капитан Ахав, я с помощью разливной ложки долго преследовал моего Моби Дика, который раз за разом ускользал от меня, извиваясь, пользуясь всеми теми укрытиями, которые я собственными руками разместил для него на дне морском. В какой-то момент я неожиданно прикоснулся к его чешуйкам, холодным, с острыми краями, и пробрала меня дрожь от отвращения и страха. И еще от одного ужасающего открытия: до тех пор все живое — цыпленок, ребенок, котенок — все живое всегда было мягким и теплым, и только то, что умерло, — остывало, становилось холодным и твердым. Но здесь, в этом карпе, таилось противоречие: он был холоден и тверд, но жив — влажный, скользкий, маслянистый, состоящий из хрящей и чешуи, дышащий жабрами. Затвердевший, холодный, он судорожно трепыхался в моих пальцах… Это противоречие пронзило меня таким ужасом, что я поспешил выпустить мою добычу, после чего отряхнул руки, вымыл их с мылом и щеткой, проделав это трижды. На том и закончилась моя охота. Вместо того чтобы преследовать Нунни, я еще долгое время напряженно всматривался в тот мир, что отражался в круглых рыбьих глазах — неподвижно застывших и лишенных ресниц.

Так и нашли меня папа, мама и наказание. Родители вернулись домой, вошли в ваннную, но я их не слышал: они застали меня окаменевшим, сидящим в позе Будды на крышке унитаза — рот приоткрыт, лицо помертвело, остекленевшие глаза, словно две бусинки, лишенные способности моргать, смотрят прямо перед собой. Тут же обнаружились предметы кухонной утвари, которую этот ненормальный мальчик утопил на дне ванны, где плавал карп. Эти предметы исполняли роль то ли архипелага, то ли подводных заградительных сооружений Перл-Харбора.

— Его величество, — с грустью изрек папа, — будет и на этот раз вынужден ответить за результаты содеянного. Мне очень жаль…

* * *

В канун субботы пришли дедушка с бабушкой и мамина подруга Лиленька со своим кругленьким мужем господином Бар-Самха. Лицо его было покрыто густой серой бородой, курчавой, словно металлическая мочалка для чистки кастрюль, сделанная из свитой в клубок проволоки. У него были странные уши — разной величины, из-за этого походил он на щенка овчарки, который навострил одно ухо и опустил другое. (Я нарочно путался, называя его Брр-Самха — это звучало смешно. Тут я подражал отцу, который в шутку пару раз назвал его за глаза «Брысь-Самха»).

После куриного бульона с клецками, сделанными из мацовой муки, мама вдруг подала на стол труп моего Нунни: он был целым от головы до хвоста, но жестоко рассечен ножом поперек на семь кусков, уложенных друг за другом. Все это было великолепно декорировано, словно труп короля, которого везут на орудийном лафете к месту погребения в Пантеоне. Королевский труп покоился в богатом соусе кремового цвета, на белоснежном ложе из риса, украшенный вареными сливами, кружочками моркови, нарезанной зеленью. Но взгляд недремлющего глаза моего Нунни, не сдавшийся, обвиняющий взгляд, в котором застыл упрек и последний вопль страданий, обличая, впивался в убийц. Глаза мои встретились с этим жутким, пронзившим меня взглядом: «нацист, предатель и убийца» — заклеймил он меня, и я тихонько заплакал, уронив голову на грудь, изо всех сил стараясь, чтобы никто этого не заметил. Но Лиленька, самая близкая мамина подруга, женщина с душой воспитательницы детского сада в теле фарфоровой куклы, испугалась и принялась меня утешать. Сначала она пощупала мой лоб: «Нет, право же, жара у него нет». Затем погладила мою руку и объявила: «Но он дрожит». Потом наклонилась ко мне так низко, что ее дыхание смешивалось с моим, и изрекла: «Это, по-видимому, что-то душевное, нет, не физическое». Обратившись к моим родителям, она, с торжеством человека, знающего всю правду, заключила: «Я уже давно говорила вам, что этот мальчик, как и все будущие люди искусства, раним, сложен, сильно переживает, он уже сегодня старше своих лет, и лучше всего — просто оставить его в покое».