Его звали Бой - Кристина де Ривуар

Мы присели за столик. Дядя Бой поздоровался с официанткой: привет, Луизетта, а та ответила: что-то давно вас не видно. У нее был розовый передник, а еще длинная шея с ниспадающей на правое плечо косой. Дядя Бой сказал: ты мне нравишься, и легким движением перекинул косу Луизетты с правого плеча на левое.

— Пить хочу, дорогуша, дай мне двойной коньяк. А тебе, Креветка, тоже коньяк?

— Что вы, дядя Бой!

— Не слушайте его, — сказала Луизетта, — я принесу вам кофе по-льежски. Наше фирменное блюдо.

Очень и очень неплохое блюдо. Большой запотевший стакан, наполненный кофе, из-за сливок — песочного цвета, а сверху — белый, как пена, крем Шантийи. Я сказала «спасибо» и сунула ложечку в стакан. Вынула немного крема, но не стала сразу есть, а сперва посмотрела на лодки, которые колыхались в Старом порту, на косу Луизетты, на дядю Боя, на рюмку перед ним, кругленькую, приземистую, с коньяком на дне, похожим на золотую медаль. Мне всегда нравилось не спешить, и до сих пор нравится. Слюнки текут. Я люблю это ощущение, когда текут слюнки, — это как своего рода надежда.

Мне становилось все лучше и лучше. Я думала о маме, о том, как она едет в вагоне и видит за окном сосновые леса, а может, она уже проехала Бордо. Тогда она сняла свое голубое платье, комбинацию, накинула новый халатик из розового крепдешина, распустила волосы, и ей захотелось пить. Может быть, папа заказал бутылку минеральной воды. А если он заказал шампанского? Я и его мысленно себе представила. Он снял свой костюм в клетку, развязал бабочку, надел синий халат. Шампанского хочешь, Анни? А мама отвечает: какая прекрасная мысль! Или: если можно, Макс, я бы предпочла анисового ликера. Мама обожает анисовый ликер. И проводник спального вагона принес на подносе две рюмки анисового ликера, мама сказала «спасибо» и прелестно улыбнулась, а теперь думает обо мне и мысленно спрашивает себя: где она сейчас? или: где они сейчас? Я знаю, она догадалась, что дядя Бой не повез меня тотчас в Гюр Жеритцу, как просил папа (папа любит это слово «тотчас», четкое, как военная команда). Я знаю, что мама рада была бы увидеть меня вот так, рядом с дядей Боем, перед стаканом кофе по-льежски, еще не совсем успокоившуюся, но уже веселую, в предвкушении лакомства.

Дядя Бой держал рюмку как положено, между безымянным и средним пальцами, ладонью согревая животик рюмки, покачивая в ней коньяк, не торопясь, растягивая удовольствие. Как и я перед моим стаканом кофе по-льежски. И как мама, вполне вероятно, со своей анисовкой. О, как мы были похожи друг на друга, все трое, как понимали друг друга, как угадывали друг у друга мысли и желания! У нас, хоть мы и не святые, происходило общение душ, как у святых. Дядя Бой поднял рюмку:

— За твою маму, Креветка. Я доволен, что она хорошо проведет время.

Я подняла мой кофе по-льежски:

— За маму. Если она хорошо проведет время, то это благодаря вам, дядя Бой.

Так ведь оно и было. Если ей удастся отдохнуть, то именно благодаря ему. Сначала папа не думал о Париже, говорил: в Париж в августе не ездят, там в эту пору одни разбогатевшие коммерсанты, учителя под хмельком или индейцы; он хотел сразу поехать в Англию. В связи с выставкой поездка Париж — Лондон, туда и обратно, на поезде и пароме, стоит всего двести тридцать два франка, то есть почти что даром. Папа сказал маме: в Лондоне я куплю себе серую шляпу-котелок, чтобы по воскресеньям ездить в ней на скачки в Мериньяк. И добавил, что ей он купит у ювелира, в Берлингтонском пассаже, какое-нибудь украшение.

— Спасибо, Макс, — сказала мама.

— Ты что, недовольна?

— Довольна. Очень.

Такое вежливое, вымученное «очень». Тогда папа, оживившись и приказывая маме своими бесцветными глазами быть довольной, сказал:

— Не беспокойся, мы и детей не забудем. Купим шотландские юбочки, курточки, лаковые туфли с пряжками. Сделаем их похожими на трех маленьких Маргарет-Роз.

— А потом? — спросила мама. — После лондонских магазинов?

— Ну что, гольф, — сказал папа. — Где еще на свете найдешь лужайки для гольфа лучше английских? Что может быть прекраснее их в наше пакостное время?

Он утроил «р» в слове «прррекррраснее» и удвоил энергично-взрывное «п» в слове «ппакостное». Но тут мама обнаружила вдруг такую энергию, которой потом еще долго все удивлялись и которой никто в доме от нее не ожидал: ни Гранэ, ни тетя Кати, ни дядя Жаки, ни тем более папа. Она сказала: послушай, Макс, я не брошу детей только ради того, чтобы сопровождать тебя в твоих походах на английские лужайки для гольфа. Если уж куда-то и ехать в этом году, то начинать нужно с Парижа. И большую часть времени провести именно там.

— Ты что, не совсем здорова, Анни? — спросил папа.

— Я чувствую себя отлично, — ответила мама.

Спор продолжался три дня. Я слышала их голоса днем и ночью: на пляже, в гостиной, в спальне родителей, когда лежала в постели в ванной комнате. Папа говорил размеренными фразами, постепенно повышая тон. В ответ слышались мамины «нет-нет», сказанные очень мягко, но от этого еще более категоричные. Папа говорил:

— Это твой братец-клоун вздурил тебе голову.

Мама отвечала:

— Прошу, Макс, оставь в покое моего брата!

— Этот комедиант, этот кутила совсем тебя околдовал.

— Макс, когда я слушаю тебя, мне кажется, я слышу Жаки.

Для папы не было ничего более унизительного, чем сравнение его с дядей Жаки, в основном из-за внешности дядюшки: из-за его детских плечиков, сведенных вместе коленок, огромного, вечно мокрого платка, который он то старательно развертывал, то свертывал (этот платок был знаменем его синусита). Папа — высокий, красивый, отменно здоровый, не раз повторял, что сморкаться на людях просто недопустимо.

— Я? Как Жаки? Ты начинаешь еще и оскорблять меня? Послушай, Анни, я больше так не могу, жизнь в этой тесноте становится для меня просто невыносимой. Как только кончатся каникулы, мы расстанемся с твоей семьей. Через неделю я начну подыскивать подходящий дом.

Вечная угроза. На этот раз у мамы было два варианта ответа. Днем она говорила:

— Нам придется значительно сократить наши расходы.

А ночью:

— Тс-с-с, разбудишь Хильдегарду.

И шла с подсвечником в ванную, подходила ко мне, трогала ладонью затылок. Потом, как всегда, шла к раковине, открывала кран, наливала в стакан «Любовь» воды и, откинув назад голову, пила. А я, изображая, как обычно, глубокий сон, старалась увидеть ее отражение в зеркале. И что удивительно — в глазах ее не было ни страха, ни грусти, нет: что-то вроде лукавства.

Мама лежит на нижней полке, поезд катится все дальше. А я сижу рядом с дядей Боем, мы едем с ним в машине. Уже поздно. Мы проехали Сен-Жан-де-Люз. А мама проехала Ангулем. Еще один пример сообщающихся душ. Мама, может, спит, а может, слушает стук колес или папу, рассуждающего о политике (в эти дни он ненавидит больше всех Камилла Шотана), но я уверена, что слушает она сейчас дядю Боя. Так же, как и я. Мы только его и слушали все вместе с тех пор, как он приехал из Америки. На пляже, после купания, или во время послеобеденного отдыха, лежа втроем на маминой кровати. Вот она лежит и слушает его рассказ о том, что ей предстоит увидеть: Всемирную выставку на склонах Трокадеро, тридцать один павильон, подсвеченные фонтаны, Фонтан кактусов, похожий на гигантский алмаз, и Колониальный центр с его дворцом, украшенным деревянным кружевом, слушает звуки ночного праздника на Сене, на ее берегах, в театрах, слушает Ивонну Прентан, поющую «Время любить», и Жозефину Бейкер, поющую «Есть у меня две любви». Слушает рассказы дяди Боя о ночных кабачках Парижа. Какое чудесное сочетание слов «ночной кабачок»: ночь упрятана в огромные прозрачные кабачки, а в них чернокожие музыканты с белыми манишками дуют в трубы, кларнеты, саксофоны. И мужчины с прическами дяди Боя, надушенные, как и он, «Поло Теном», танцуют с женщинами, похожими на маму, они танцуют чик-ту-чик, как поется в песне Фреда Астера, которой меня научил дядя Бой и которая начинается словами «Heaven, I’m in Heaven», «Небеса, я в небесах».