Танцовщик - Колум Маккэнн

10 ноября

Видела за мечетью подростков в кожаных куртках. Волосы нестриженые, на рукавах какие-то эмблемы. Нурия говорит, что не знает, кто они. Что такое происходит в Москве или Ленинграде, представить еще можно, но здесь? Многие рассуждают о новой оттепели, но неужели они не знают, что каждая оттепель сопровождается страшной вонищей?

11 ноября

Илья говорит, ему очень трудно следить за собой, не проговориться никому в Оперном. Старые работники театра годами не осмеливались произнести имя Рудика. А некоторые из танцовщиков слышали о нем только плохое. По словам Ильи, те, что помоложе, страшные бунтари. Узнав о его приезде, они могут попытаться устроить в аэропорту торжественную встречу. Нурия считает часы, оставшиеся до его возвращения. Для нее дни тянутся слишком медленно. Она все меняет наряды и разглядывает себя в зеркале. У нее есть фотография Рудика, снятая, когда он был подростком. Надеюсь, она не ужаснется, увидев его. Хорошие новости: Илья достал сегодня вечером пол кило сахара, а в магазины завезли из каких-то колхозов свеклу. Еще не все потеряно.

12 ноября

Теперь уж он наверняка прилетел! Ночью, в Ленинград, самолет на Уфу вылетает только ранним утром, придется ему сидеть там. Мы ждали звонка, его не было. Илья то и дело поднимал трубку, чтобы проверить, есть ли сигнал, смогут ли нас соединить. А я была уверена — Рудик позвонит, когда трубка будет в руке Ильи. Заснуть не смогла. Мама выглядит возбужденной, может быть, она и понимает, что происходит. Конечно, если бы я ей не сказала, было бы хуже. Если бы только она могла говорить. Какая жестокая судьба. У нас столько вопросов. Прилетел ли он в одиночку? Много ли наслушался гадостей о себе? Сохранились ли у него в Ленинграде знакомые? Получил ли он разрешение погулять по городу? Писали ли в газетах о его приезде? У меня на руке появилась сыпь, похожая на мамины лишаи. Теперь я испытываю такой страх, что мне его и сравнить-то не с чем, даже успех моего обеда меня больше не волнует. Илья покончил с последним ремонтом, нашел где-то кумыс, у нас будет что выпить.

Ночь и утро 12–13 ноября

Ночь медленно переходила в день. Показалось серое небо, в окна лупил ветер. Снег налепился на ветровое стекло машины, которую нам выделили для поездки в аэропорт. Зайти в нашу квартиру шофер отказался, Илья отнес ему чашку горячего чая. В благодарность шофер почистил стекло «дворниками». Лицо у него было красное, гладко выбритое, суровое. (Он подозрительно походил на того, кто управлял машиной «Школы вождения».) Нурия волновалась из-за своих обгрызенных ногтей. Я разрешила ей немного подкрасить губы, иначе она могла закатить истерику. Мы влезли в пальто. Мама наши приготовления проспала, пришла Миляуша, чтобы присматривать за ней. Я смотрела на маму и гадала, есть ли у нее хоть какая-то мысль о том, что возвращается ее сын, проживший за границей больше лет, чем ему было, когда он нас покинул. Стоит Рудику сделать один неверный шаг, они наверняка бросят его в тюрьму, и он проведет там семь лет.

13 ноября

Я купила прекрасные розы, но ко времени нашего приезда в аэропорт они поникли от холода. Все равно что держать в руке деньги и смотреть, как они обесцениваются. Нас отвели в комнату ожидания, маленькую, серую, с тремя стульями, окном, столом и серебряной пепельницей. Там нас дожидались трое чиновников. Под их жесткими взглядами розы поникли еще сильнее. А меня вдруг затопила уверенность, что я не обязана просить прощения ни за что из сделанного в прошлом Рудиком — ведь не я же это сделала. Я гневно уставилась на них, и они вроде как смягчились. Даже сигарету Илье предложили. Небо расчистилось, мы увидели птичий косяк и приняли его за самолет. Я так занервничала, что у меня желудок свело. Косяк разделился на две стаи — одна полетела на юг, другая на север. А несколько мгновений спустя показался самолет. Накренился и исчез из виду на посадочной полосе. Нас отвели из комнаты ожидания в зал для прибывающих. Там вдоль стены стояла охрана, двадцать человек с автоматами. Нурия прошептала: «Дядя Рудик».

восемь тридцать

Я задержала дыхание на целых пятнадцать, уверена, минут, которые потребовались ему, чтобы выйти через сдвижные двери. И как скакнуло мое сердце! Рудик был в пальто из неизвестного мне материала, цветастом шарфе и черном берете. Его улыбка напомнила мне, каким он был в молодости. Чемодан в руке. Рудик поставил его на пол, раскинул руки. Как вообще можно было ненавидеть его? Нурия подлетела к нему первой. Рудик поднял ее в воздух, закружился. Обнимая ее одной рукой, он подошел ко мне, дважды поцеловал. Сзади к нам подобрался фотограф, блеснула вспышка. Рудик прошептал: это фотограф из ТАСС, он будет таскаться за нами весь день. И добавил: «Не обращай на него внимания, он осел». Я засмеялась. Рудик вернулся, настоящий Рудик, мой любимый брат, а не тот, кого они лепили из бесконечного вранья. Глядя мне в глаза, он подержал в ладонях мое лицо, потом взял у меня розы, сказал, что они чудесные. Стянул с моей головы платок, и мне стало ужасно стыдно за мою седину. Он еще раз поцеловал меня и сказал, что я прекрасно выгляжу. Сам он выглядел с близкого расстоянии сильно изнуренным, глубокие складки на лице, морщины у глаз. И чуть более худым, чем я ожидала. Он снова оторвал Нурию от земли, сжал ладонями, покружил, и мне вдруг стало казаться, что все хорошо. «Я дома», — сказал Рудик. Его сопровождал здоровенный испанец, Эмилио, бывший, по словам брата, и телохранителем, и своего рода медиком. Огромный, с мягкими руками и добрыми глазами. Волосы его были зачесаны назад и собраны в хвостик, заткнутый под воротник пальто. Илью Рудик увидел впервые. «Добро пожаловать в Уфу», — сказал Илья. Рудик бросил на него быстрый взгляд, но тут же улыбнулся. Рядом с нами уже переминались двое служащих французского посольства. Как странно было мне слышать Рудика, говорившего на французском, точно на родном языке, впрочем, обратившись ко мне, он перешел на татарский. Ему хотелось немедленно увидеть маму, но я сказала, что она еще спит, что доктор советовал не затягивать их встречу, чтобы не утомить ее. «Спит? — переспросил он. И посмотрел на свои замечательные часы: — Но у меня в запасе всего полдня, даже меньше».

девять тридцать

Разногласия наши уладили чиновники, сказавшие, что сначала он должен вселиться в «Россию». Нурия, Илья и я дошли с ним и телохранителем до черного ЗИЛа. Мы были раздавлены. На миг я подумала — не извиниться ли мне за них, поскупившихся на западный лимузин, но удержалась, хоть меня и душил гнев. Рудик сел у окна, держа Нурию за руку. Она рассказывала о книге, которую сейчас читала. Похоже, ему было интересно, он даже задавал вопросы насчет сюжета. Он еще раз взглянул на часы, потом сорвал их с руки и сунул в ладонь Нурии. Часы были двойные — кроме стрелок, время показывал экранчик. Рудик сказал Нурие: подари их своему мальчику. Она покраснела, покосилась на отца. «Можно я их себе оставлю, дядя Рудик?» Он ответил — конечно, и Нурия опустила голову ему на плечо. Машина ехала, он смотрел в окно. «Смотри-ка, улицы заасфальтировали». Многие места он не узнавал, но, когда видел знакомые, говорил что-нибудь вроде: «Я залез на этот забор, когда мне было семь лет». Мы проехали пруд, по льду которого он катался на коньках. Рудик указал мне на флаги: «Помнишь?» У него на шее висели крошечные наушники, и, когда я спросила о них, Рудик достал из кармана самый маленький магнитофончик, какой я когда-нибудь видела. Он надел на меня наушники, нажал на кнопку, и воздух наполнился музыкой Скрябина. Рудик пообещал оставить эту машинку мне, когда уедет. Прошептал, что она будет нужна ему до конца дня, чтобы заглушать голос фотографа из ТАСС, задающего дурацкие вопросы. Потом похлопал меня по ладони и сказал: «Я так нервничаю. Ты можешь поверить, что я нервничаю?» Голос его звучал как-то по-особому. «Что заставляет его нервничать? — подумала я. — Боязнь ареста, встреча с мамой или просто пребывание здесь?» Тут он повернулся к Илье и стал рассказывать о самолете, на котором летел из Ленинграда, о его креслах, положение которых не желало фиксироваться. И столик, скачал он, все время падал мне на колени.