Через реку - Джон Голсуорси

– Конечно. Но иногда так даже лучше.

– Жаль, что мы не прихватили с собой Фоша. Он готов ездить в чём угодно, только бы ему сидеть у кого-нибудь в ногах и чтобы его посильнее трясло.

Ни здесь на реке, где они провели около часа, ни потом они почти не разговаривали. Дорнфорд словно понимал (хотя на самом деле не понимал), что в этой дремотной летней тишине, на воде, то залитой солнцем, то затенённой деревьями, он становится девушке гораздо ближе, чем раньше. Динни действительно черпала успокоение и бодрость в долгой лени этих минут, когда слова были не нужны, а тело каждой порой вбирало в себя лето – его благоухание, гул и неспешный ритм, его беспечно и беспечально парящую зелёную душу, чуть слышное колыхание камышей, хлюпанье воды и дальние зовы лесных голубей, доносящиеся из прибрежных рощ. Теперь она понимала, насколько права была Клер: с Дорнфордом в самом деле можно молчать.

Когда они вернулись в поместье, Динни почувствовала, что ей не часто выпадали на долю такие же молчаливые и отрадные утра, как это. Но она видела по глазам Дорнфорда, что между его словами: "Благодарю, Динни, я замечательно провёл время", – и его подлинными переживаниями – огромная дистанция. Его умение держать себя в узде казалось ей прямотаки сверхъестественным. И, как всегда бывает с женщинами, сочувствие скоро сменилось у неё раздражением. Всё, что угодно, – только не эта вечная принуждённость, идеальная почтительность, терпение и бесконечное ожидание! Если все утро она провела с ним вместе, то всю вторую половину дня старалась избегать его. Глаза Дорнфорда, смотревшие на неё с грустью и некоторой укоризной, только усиливали раздражение Динни, и она изо всех сил притворялась, что ничего не замечает. "Экая вредная!" – сказала бы её старая няня шотландка.

Пожелав ему спокойной ночи у лестницы, она с искренней радостью заметила, какое растерянное у него лицо, и с не меньшей искренностью обозвала себя скотиной. Она ушла к себе в странном смятении, злясь на себя, на него, на весь мир.

– А, чёрт! – пробормотала она, нащупывая выключатель.

Тихий смех заставил её вздрогнуть. Клер в пижаме курила, забравшись с ногами на подоконник.

– Не зажигай, Динни. Иди сюда и посиди со мной. Давай подымим в окно.

Три настежь распахнутые рамы смотрели в ночь, простёртую под синим ворсом неба, на котором трепетали звезды. Динни выглянула в окно и спросила:

– Где ты пропадала с самого завтрака? Я даже не заметила, как ты вернулась.

– Хочешь сигаретку? Ты что-то нервничаешь.

Динни выдохнула клуб дыма.

– Да. Я сама себе противна.

– То же было и со мной, – тихо отозвалась Клер, – но теперь стало легче.

– Что ты для этого сделала?

Клер снова рассмеялась, и смех прозвучал так, что Динни немедленно задала вопрос:

– Ездила к Тони Круму?

Клер откинула голову, обнажив белую шею:

– Да, дорогая, я побывала у него вместе с нашим фордом. Мы подтвердили правоту закона, Динни. Тони больше не похож на обиженного сиротку.

– О! – сказала Динни и снова повторила: – О!

Голос у сестры был такой тёплый, томный, довольный, что щеки девушки вспыхнули и дыхание участилось.

– Да, как любовник он лучше, чем как друг. До чего же всеведущ закон, – он знал, чем мы должны стать. А в коттедже у Тони после ремонта очень мило. Только надо переделать камин на втором этаже.

– Значит, вы теперь поженитесь?

– Как можно, дорогая! Нет, сперва поживём в грехе. Потом посмотрим, а пока что приятно проведём время и все хорошенько обдумаем. Тони будет приезжать в город в середине, а я к нему – в конце недели. Словом, все как по закону.

Динни рассмеялась. Клер внезапно выпрямилась и обхватила руками колени:

– Я давно уже не была так счастлива. Нехорошо мучить людей. Женщина должна быть любимой, – она в этом нуждается. Да и мужчина тоже.

Динни высунулась в окно, и ночь постепенно охладила ей щеки. Прекрасная, глубокая, тёмная ночь! Она задумчиво простёрлась над землёй, смягчая все контуры. Из звенящей тишины донеслось далёкое жужжание, стало властным гулом бегущего мимо автомобиля. Дини увидела, как фары его на мгновение сверкнули за деревьями и снова исчезли во мраке. Жужжание начало замирать, и вскоре опять наступила тишина. Пролетел мотылёк; с кровли, кувыркаясь в неподвижном воздухе, плавно спустилось белое голубиное пёрышко. Клер обвила рукой талию сестры:

– Спокойной ночи, старушка. Потрёмся носами.

Оторвавшись от созерцания ночи, Динни обняла стройное тело в пижаме; щеки сестёр соприкоснулись и взволновали обеих теплотой своей кожи: для Клер она была благословением, для Динни – заразой, которая словно обожгла её томительным жаром бесчисленных поцелуев.

Когда Клер ушла, девушка беспокойно заходила по неосвещённой комнате: "Нехорошо мучить людей!.. Женщина должна быть любимой… Мужчина тоже". Стиль как у малых пророков! Озарение низошло на Динни, как на Павла, когда тот шёл назначенным путём. Она ходила взад и вперёд, пока не устала; потом зажгла свет, сбросила платье, надела халат и села причесаться на ночь. Причёсываясь, взглянула на своё отражение в зеркале и долго не могла от него оторваться, словно давно не видела себя. Её щеки, глаза, волосы ещё дышали лихорадкой, передавшейся ей от Клер, и девушка казалась самой себе неестественно оживлённой. А может быть, в этом виновато солнце, которое влило зной в её жилы, пока она сидела с Дорнфордом в плоскодонке? Динни расчесала волосы, откинула их назад и легла. Окна она оставила распахнутыми, шторы не опустила, и звёздная ночь беспрепятственно заглядывала ей в лицо сквозь мрак тесной комнатки. Часы в холле негромко пробили двенадцать – часа через три уже начнёт светать. Девушка подумала о Клер: сестра спит за стеной и видит прекрасные сны. Она подумала о Тони Круме, пьяном от счастья в своём только что перестроенном коттедже, и память подсказала ей избитую фразу из "Оперы нищих": "Её поцелуи блаженство дарят, приносят покой и отраду". А она? Динни не спалось. Как когда-то в детстве, ей хотелось побродить, проникнуть в тайны мертвенно тихой ночи, посидеть на лестнице, обойти комнаты, свернуться клубочком в кресле. Она встала, надела пеньюар, туфли, выскользнула из комнаты и села на лестнице, обхватив руками колени и прислушиваясь. В старом тёмном доме ни звука, лишь где-то тихонько скребётся мышь. Динни встала, ощупью нашла перила и спустилась вниз. Навстречу ей из холла потянуло затхлостью, – его приходится оставлять на ночь открытым: там слишком много старого дерева и мебели. Динни, вытянув руки, добралась до дверей гостиной и вошла в неё. Воздух здесь был тоже тяжёлый: пахло цветами, табаком и ароматической смесью, купленной ещё в прошлом году. Девушка подошла к балконной двери, отдёрнула портьеры, открыла её и с минуту постояла, жадно вдыхая воздух. Было темно, тихо, тепло. При свете звёзд она видела, как поблёскивают листья магнолий. Она оставила дверь открытой, добралась до своего любимого кресла и прикорнула в нём, поджав под себя ноги. Потом обхватила плечи руками и опять попыталась вообразить себя маленькой девочкой. Ночной воздух вливался в дверь, часы тикали, и, следуя их ритму, остывал зной, разлитый по жилам девушки. Вскоре она закрыла глаза и, как всегда в этом старом кресле, почувствовала себя так уютно, словно была прикрыта и защищена со всех сторон; но заснуть ей всё-таки не удавалось. Ей чудилось, что за её спиной кто-то есть: это всходила луна и в гостиную через дверь проникал её неуловимый призрачный свет, сообщавший свою таинственность каждому знакомому предмету. Комната словно оживала, чтобы разделить с Динни её одиночество, и у девушки возникло не раз уже испытанное ощущение того, что старый дом живёт своей особой жизнью, что он чувствует, видит, что он то засыпает, то бодрствует. Вдруг с террасы донеслись шаги; Динни вздрогнула и села.