Мизерере - Жан-Кристоф Гранже

— В Сантьяго был и другой французский офицер. Генерал Пи.

— Так и есть.

— А его вы тоже больше не видели?

— Никогда.

— Вам известна его судьба?

— Сделал блестящую карьеру. Армии нужны такие, как он. Хладнокровное пресмыкающееся.

— Не знаете, как нам его найти?

— Этого никто не знает. Он так и ползал в недрах армии. Среди ее тайн, сетей, подпольных операций. И ему всегда поручали самые гнусные дела. Устранение. Пытки. Шантаж. Самая темная сторона военной эффективности. Впрочем, он не раз менял имя. Прежде чем стать Пи, он звался Форжера.

— Жан-Клод Форжера?

— Он самый.

Касдан отложил эту информацию в глубине памяти. Она слишком опасна. Для него. Сейчас.

— Вы знаете, какие имена он использовал впоследствии?

— Нет. Я его больше не видел. Так, доходили кое-какие слухи.

Армянин зашел с другого конца:

— В восемьдесят седьмом, когда вы уже вышли на пенсию, вам поручили обеспечить переброску чилийских «беженцев».

— У вас надежные источники.

— Почему именно вам?

— Я был с ними знаком. Они участвовали в наших семинарах. Безжалостные палачи.

— Зачем же Франция предоставила им убежище?

— Никому не хотелось, чтобы они проболтались о нашем участии в делах хунты. К тому же убежище предоставляют любому негру. Чем военные хуже? В конце концов, эти люди когда-то руководили страной.

— Среди них — человек по имени Вильгельм Гетц.

— Снова в точку. Дирижер личного оркестра Хартманна.

— Там было еще трое: Рейнальдо Гуттьерес. Томас Ван Эк. Альфонсо Ариас. Где они сейчас?

— Понятия не имею.

— Мы пытались искать. Они будто испарились.

— Это в порядке вещей. Они и приехали сюда, чтобы раствориться в нашей стране.

— Они сменили имена?

— Все может быть. Эти люди — наши гости. Почетные гости.

— Как по-вашему, они сохранили связь с Хартманном?

— Не думаю. Им хотелось забыть о прошлом.

— Даже Гетцу?

— Гетц — слабак. Верный пес Хартманна. Возможно, он не сумел отделаться от хозяина.

Армянин решил не задавать лишних вопросов.

— El Ogro — вам это о чем-нибудь говорит?

— Нет.

— А в те времена вам не приходилось слышать о госпитале, где немцы занимались вивисекцией над людьми?

— На землях Хартманна, в «Асунсьоне», существовал госпиталь. Я там никогда не бывал. Но он наверняка проводил… необычные операции.

— Как вы считаете, что стало с группой Хартманна?

— Ее распустили в конце восьмидесятых. «Колонию», как называли его имение, разделили на части. Слишком много жалоб и осложнений. К тому же немец старел…

— Вы только что сказали, что он создал учение.

— В другом месте. И другим способом. Я не знаю.

— Когда мы пришли, вы упоминали о детях. О каких?

— Не хочу говорить об этом.

Генерал Лабрюйер вдруг словно вернулся в настоящее.

— Зачем вы задаете столько вопросов? Для чего роетесь в этом старье?

Волокин снова присел на кровать поближе к офицеру.

— Четыре дня назад убили Вильгельма Гетца.

— Вот видите, преступление до добра не доводит.

— Кто еще в Париже знает о Колонии? Кого мы могли бы расспросить об учениках Хартманна?

— Если я буду любезен с вами, окажите и вы мне любезность…

Волокин встал и вышел из спальни, шепнув:

— Сейчас вернусь.

Касдан остался наедине с человеческой развалиной. У него возникло странное чувство. В этой адской спальне им удалось получить важные сведения, но он до сих пор не знал, как собрать их воедино — и напрямую связать с серийными убийствами. В одном он не сомневался: тень Хартманна нависла над ними.

На пороге появился Волокин. Он нес металлические коробочки. Бросил их старику. Потом положил пакетик из вощеной бумаги на их хромированную поверхность:

— Держи, папаша. Полагаю, ты очухался и сможешь ширнуться. В задницу или куда еще — смотри сам.

Лабрюйер схватил пакетик и коробочки и прижал их к груди, словно младенца. Русский встал перед кроватью:

— Кто в Париже может рассказать нам об «Асунсьоне»?

Генерал жадно облизал губы. Он уже предвкушал вожделенный миг нового укола.

— Есть один человек… Его зовут Милош. Бывший «ребенок» Хартманна. Один из немногих, кому удалось вырваться. Он приехал в Париж в восьмидесятых.

— Где его найти? — спросил Касдан.

— Проще простого. Он человек известный.

— Коммерсант?

— Ну да. Только товар у него специфический…

— В каком смысле?

— Он торгует болью. В Париже есть одно местечко. «Кошка-девятихвостка».

— Знаю, — произнес Волокин. — Клуб садомазохистов.

Старик уже не смотрел на них. Он торопливо открывал железную коробочку. Скрюченные пальцы схватили шприц, ложечку, жгут. Не отрывая глаз от своих сокровищ, он усмехнулся, как гиена:

— Милош способен делать только то, что знал сам: боль. Вам стоит усвоить одну истину. Хартманн — как болезнь. Неизлечимая болезнь. Заразившись ею, вы от нее и сдохнете!

— Я расскажу вам одну историю.

Голос Волокина выдавал его желание поскорее успокоиться. Касдан вел машину, не отрывая глаз от шоссе. Их обоих не отпускало напряжение. Но по разным причинам.

— Несколько лет назад у меня была подружка, — продолжал русский, — она жила на улице Кале, двадцать восемь, в Девятом округе, рядом с площадью Адольфа Макса. И вот однажды я ловлю такси и называю шоферу улицу. А он тут же спрашивает: «Дом двадцать восемь?» Тогда я не обратил на это внимания.

Свет встречных автомобилей прошивал салон. Впереди показались ответвления кольцевого бульвара.

— Через пару недель сажусь я в такси и снова называю улицу Кале. А таксист говорит: «Дом двадцать восемь?» Такое случалось не каждый раз, но довольно часто. — «Улица Кале. — Дом двадцать восемь?» Я легавый и не люблю загадок. Я провел свое расследование об этом доме и его жильцах. И ничего не нарыл. Ничего, что объясняло бы такую известность. Но как-то раз мне попался болтливый шофер, он-то меня и просветил. В доме тридцать четыре был садомазохистский клуб, где менялись партнерами. Клиенты, не решаясь назвать правильный адрес, пропускали несколько номеров на пути к своей мечте. Обычно они называли дом двадцать восемь.