Двенадцать детей Парижа - Тим Уиллокс

– Можно я буду есть стоя? Мне так удобнее.

– Пожалуйста. Это поможет ребенку.

– Правда? То есть я стану на голову, если вы скажете, но в прошлые разы повитухи советовали мне весь день не вставать с постели.

Алис отреагировала на эти слова недовольным молчанием и выпяченной губой.

– Скажи спасибо, что до тебя не добрались хирурги, хоть у них и чесались руки, – проворчала она потом. – Могильщики и священники поживились бы тогда за твой счет.

Старуха схватила одну из маленьких мисок, и они принялись за еду. Карла нахваливала угощение, а хозяйка причмокивала, вздыхала и облизывала губы. Итальянка вдруг почувствовала прилив нежности к старой женщине, такой глубокой нежности, что она даже растерялась, и слезы вновь потекли у нее по щекам. Алис подвинула опустевшую миску к кувшину, и Карла снова наполнила посуду, не жалея меда. Слеза упала прямо в миску, и графиня извинилась. Потом она поставила кувшин и отхлебнула чаю.

– Наша Мать любит слезы всех своих детей. Они напоминают ей, что мы достойны цены, которую она за нас заплатила, – сказала мать Гриманда. – Особенно слезы счастья. Давай подогреем чай.

– Не нужно. Мед хорошо запивать холодным.

Карла снова глотнула чаю и взяла себя в руки. Что-то она сегодня расчувствовалась.

«Сыграй для нее», – услышала она вдруг шепот Ампаро.

Этот голос звучал так отчетливо, что итальянка оглянулась. Она не увидела ни света, ни сияния и была разочарована, но затем ее взгляд упал на футляр виолы, валявшийся среди всякого хлама.

– Что она сказала? – спросила Алис.

– Попросила сыграть для вас.

– Скрипка твоя? Это не добыча? Только ее нам не хватало!

– Гриманд ничего у меня не взял. Я не понимаю почему. Он так… – Карла умолкла, не зная, как продолжить фразу.

– Мой сын безумен, кровожаден и прекрасен, – вздохнула старуха. – У него свои дела, у тебя свои, и женщина не будет совать в них свой нос. Но его власть заканчивается за этим порогом. Так что если он тебя беспокоит, дай нам знать.

– Я не пленница – по крайней мере, у меня сложилось такое впечатление.

– Ладно, оставим это. Ты можешь играть?

– Да. Пока не начались схватки.

– Нельзя отказывать ангелу, любовь моя. И остальные тоже с удовольствием послушают.

Взяв футляр с виолой, Карла почувствовала приближение схваток и обрадовалась – следующая пауза даст ей возможность сыграть. Опершись на футляр, она некоторое время сражалась с болью. На этот раз схватки были сильнее, и от боли перед ее зажмуренными глазами заплясали огненные точки, однако сил они отняли меньше, чем тогда, во дворе, когда она едва не лишилась чувств. Женщина поняла, до какой степени была испугана, несмотря на показную храбрость. Она потянулась, развязала шнурки футляра, достала виолу и села на краешек стула.

Живот по-прежнему мешал ей, а когда она развела ноги, ребенок опустился в такое положение, что играть было невозможно. Тогда Карла приподняла виолу, сдвинула колени, прислонила инструмент к внешней стороне левого бедра и повернулась к нему. Поза была не самая лучшая, но приемлемая.

– Ампаро была из Испании. Она позаимствовала эту Follia[24]из танцев погонщиков быков, среди которых выросла, – рассказала итальянка. – Это не пьеса в обычном понимании, у нее нет определенной формы или темы, хотя она исполняется в тональности ре-минор. Мы никогда не знали заранее, куда она нас заведет. Каждый раз она звучала по-разному.

Карла вдруг застеснялась, что случалось редко. Она играла для принцев и бродяг, но такой аудитории у нее еще не было. Роженица повернула голову и посмотрела на Алис. Старуха кивнула. Карла черпала мужество от ангела у себя за спиной.

– Ампаро говорила, что нужно играть так, словно пытаешься поймать ветер, – добавила она.

Виола да гамба была такой же неотъемлемой частью Карлы, как и ее пальцы, перебиравшие струны. Тем не менее во время арпеджио, спускавшегося от сопрано к басу, – она проделывала это десять тысяч раз, а может, и больше – у нее перехватило дыхание от мощного, бездонного звука, заполнившего комнату.

Она услышала вздох Ампаро, а потом бормотание хозяйки дома.

Виола говорила за Карлу, балансируя на грани жизни и смерти. Инструмент был близок ее душе, как любое живое существо. Графиня знала, что он живой, как знала собственное имя. В периоды одиночества, и не только – в минуты любви или смятения, горя или радости, отчаяния или стыда – он будил и укреплял все лучшее, настоящее, что было у нее в душе. Прежде чем затих первый аккорд, скрипачка окунулась в музыку, стремительно понеслась по тонкой грани в погоне за ветром.

Ноты возникали неизвестно откуда и плыли вместе с ней. Они проходили сквозь нее, похожие на морские приливы, на облетающие цветы, на град, на испуганных голубей, на раскаты грома. Итальянка плакала. Улыбалась. Растворялась в музыке. Она не знала, кто она. И это незнание связало ее с тем, чего она не могла даже представить. Дерево, кожа, струны, ребенок, айва, старая женщина напротив… Схватки. От боли Карла наклонилась вперед, к инструменту, смычок в ее руке двигался все быстрее, яростнее, уже не гоняясь за ветром, а оседлав его. Она вскинула голову и закричала, словно в экстазе. Follia кричала вместе с ней, и грань между жизнью и смертью стерлась – жизнь и смерь слились, признавая свое единство.

У Follia не было конца, как у самой природы.

Музыка смолкла, но скрипачка этого даже не заметила.

– Как ты, любовь моя?

Почувствовав руку хозяйки на своем плече, Карла открыла глаза. Она обнаружила, что склонилась к коленям, одной рукой обнимая живот, а другой виолу да гамба. Выпрямившись, она посмотрела на Алис. Лицо старухи осунулось.

– Простите, Алис. Со мной все в порядке. Извините, если напугала вас, – забормотала итальянка.

– Помолчи. – Пожилая женщина говорила шепотом. – Не спугни ее.

Она имела в виду Follia и была права. Музыка все еще была здесь, словно аромат благовоний.

Алис взяла виолу. Потом она попыталась нагнуться и поднять с пола смычок, но не смогла. Карла взяла смычок, и обе женщины встали. Их лица разделяло всего несколько дюймов. Никогда еще они не чувствовали такой близости. Состояние графини отгораживало ее от остального мира, замыкало на себя и на потребность дать жизнь ребенку. Она понимала это и теперь видела, насколько хрупка стоящая перед ней хозяйка дома. Раньше она видела признаки этого, но не осознавала до конца, насколько Алис немощна. Да и дух старухи был настолько силен, что скрывал ее дряхлость. Но Карла также понимала, что никогда бы не увидела слабости Алис, если бы та этого не захотела.

Итальянка обняла ее. Прижалась к ней животом.

Алис прильнула щекой к груди своей гостьи. Голос ее почти дрожал: