Хожение за три моря - Афанасий Никитин

вступало в силу то общее положение, которое сразу же применялось к должникам злостным: несостоятельный должник ставился на «правеж», т. е. подвергался унизительной процедуре публичного следствия, включавшего избиение, а затем выдавался истцу «головою до искупа», т. е. был обязан служить истцу в качестве холопа до тех пор, пока не расплатится с долгом[1395].

Такая перспектива не привлекала Афанасия Никитина. Как и другие его товарищи-должники, он, «заплакав», стал искать каких-либо средств для возвращения на Русь хотя бы без долгов. Ограниченные возможности, которые возникали на Кавказе перед членами каравана Никитина, перечисляет он сам – одни остались в Шамахе (столице «Ширванской земли»), другие пошли в Баку (также принадлежавший «ширваншахам»). Афанасия «очи понесли» значительно дальше – он побывал и в Дербенте, и в Баку, затем морем добрался до иранского Чебокара, оттуда через «Гурмыз» (Ормузд) и Индийское море – в Индию.

Таков рассказ самого Афанасия Никитина об обстоятельствах его необычного путешествия; после краткого описания своего маршрута он переходит к основной части рассказа: «И тут есть Индийская страна…».

* * *

Одной из характернейших черт древнерусской литературы была присущая ей «этикетность» – древнерусский автор постоянно описывал не то, что действительно происходило с ним, а что должно было происходить согласно определенным литературным канонам. Свойственна была такая этикетность и древнерусскому биографическому жанру: образы святых в древнерусских житиях – это, по известному выражению В.О. Ключевского, не портреты, а иконы[1396]. Вовсе не является гарантией достоверности и повествование от первого лица в литературных памятниках: в таких повествованиях, например, в «Сказании об Индийском царстве» – легендарном письме индийского «царя-попа» Иоанна византийскому императору, частично в сказочной «Повести о Вавилоне» XV в., в рассказе новгородцев, видевших «земной рай», включенном в летописное Послание Василия Федору о земном рае, от первого лица сообщаются явно фантастические и сказочные эпизоды.

Для читателя и исследователя, стремящегося установить фактическую достоверность таких рассказов (а не их культурно-историческое значение), подобные этикетные эпизоды являются явным доказательством их несоответствия исторической реальности. Но было бы неверно считать этикетную фантастичность общим свойством всей средневековой письменности: существовало множество видов этой письменности, где подобные черты отсутствовали, где рассказчик очень точно описывал то, что он действительно видел. Таковы многочисленные летописные рассказы XV века о реальных событиях – например, рассказ великокняжеской летописи об ослеплении Василия Темного, новгородский рассказ о поражении на Шелони в 1471 году. Так же документален и лишен черт этикетного вымысла рассказ монаха Боровского монастыря Иннокентия о последних днях его «старца» Пафнутия. Нет никаких сверхъестественных эпизодов, никаких элементов фантастического в деловой переписке Древней Руси, например в берестяных грамотах. Практические цели повествования были здесь вполне определенными, и повествовательная манера в принципе не отличалась от манеры повествования человека нашего времени.

К каким из двух отмеченных типов повествования относится «Хожение за три моря»? «Хожение» включает два явно легендарных рассказа – о птице «гукук» и «князе обезьянском», но это – изложение услышанных Никитиным («а сказывают…») индийских сказаний – тверской купец вовсе не выдавал себя за очевидца походов «князя обезьянского» или деяний зловещей птицы гукук, испускающей изо рта огонь. Он мог преувеличивать увиденное или услышанное, делая поспешные обобщения – например, в рассказе об особом пристрастии «черных женок» в стране «Чин и Мачин» к «гарипам» – чужеземцам: «А жены их… спят с гарипы, да дают им алафу (жалованье. – Я. Л.), да приносят с собою еству сахарную да вино сахарное, да кормят, да поят гостей, чтобы ее любил, а любят гостей людей белых, занже люди их черны велми…» (Л, л. 451). Но когда Никитин описывал то, что он действительно видел, он писал точно, деловито и выразительно. Означает ли эта простота изложения, что записки Никитина, как писал Л.С. Баранов, «сделаны наспех» и что ценить их надо «не за литературные достоинства»?[1397] Едва ли это справедливо. Возражая против определения стиля Никитина как «безыскусственного», Н.И. Прокофьев заметил недавно, что «если понимать “безыскусственность” как ясность и простоту повествования и языка, то эта простота повествования, стиля и языка требовала не меньшего литературного умения, выучки и мастерства, чем риторически приукрашенный стиль типа “плетения словес”. В простоте повествования Афанасий Никитин достиг высокого совершенства…»[1398]. Здесь, очевидно, надо разграничивать различные явления литературного мастерства. Существует простота пушкинской прозы и простота такт: автобиографических рассказов, как, скажем, записки дворянина XVIII в. Андрея Болотова. Любой мемуарист прошел какую-то литературную школу. Но если он не обладает талантом рассказчика, то при самом искрением стремлении описывать все, как есть, он запутается в подробностях, не сумеет найти нужных деталей и создаст, может быть, и правдивое, но маловыразительное повествование. Одаренный рассказчик, даже не имеющий специальной литературной выучки, опишет свои впечатления так, что мы увидим их его глазами. Таким природным рассказчиком и был Афанасий Никитин. Поэтика его повествования, конечно, требует специального исследования, выходящего за рамки данной статьи. Отметим только одно характерное для Афанасия Никитина средство художественного воздействия: использование «сильных деталей» в повествовании, своеобразных «миниатюр», несущих большую смысловую нагрузку: «…A месяць светит, и царь (астраханский. – Я. Л.) нас видел, и татарове нам кликали: “Качьма, не бегайте!” А мы того не слыхали ничего, а бежали есмя парусом… А нас отпустили голыми головами за море… И пришли есмя в Дербент, заплакавши (Л, л. 433). А мы поехали к ширъванше (ширван-шаху. – Я. Л.)… И он нам не дал ничего… И мы, заплакав, да разошлись кои куды… (Л, л. 379). И тут есть Индийская страна, и люди ходят все наги… А мужики и жонки все нагы, а все черны. Яз куды хожу, ино за мною людей много, да дивуются белому человеку… (Л, л. 444). Пути не знаю, иже камо пойду из Гундустана… А жити в Гундустани, ино вся собина исхарчити, занеже у них все дорого: один есми человек, ино по полутретью алтына на харчю идет, а вина есми не пивал, ни сыты… (Л, л. 454) … Хлам мой весь к себе възнесли на гору, да обыскали все – что мелочь добренькая, ини выграбили все… (Л, л. 458)». Именно благодаря этим художественным деталям мы получаем представление о настроениях героя на чужбине, и для нас, читающих его сочинение пять веков спустя, «безыскусственные записки» Никитина оказываются более живыми, чем изощренное этикетное повествование мастеров «плетения словес» XV века, – таких как Епифаний Премудрый и Пахомий Логофет. Никитин, несомненно, знал и читал «паломники» и «хожения в святые земли», существовавшие в то время, – он заимствовал из них, например, систему кратких указаний на расстояния между пройденными городами, но в остальном он опирался на свой природный литературный талант.

Ведшиеся как дневник