Синий ветер каслания - Юван Николаевич Шесталов

а девушке, человеку нечистого пола, разве можно? Никогда «грязные» женские ноги не касались этого священного уголка. Правда, девушка уже была проклята за слова, которые произнесла в Березове на конференции женщин — делегаток Севера.

— Туземки, не верьте шаману. Он говорит не с небом, а с самим собою. А сам-то, посмотрите, какой он! Не пляшите на «медвежьем празднике». Это для нас дурман. Надо праздновать советские праздники. Если сами не сделаем — бог не поможет. Бога нет!..

Ее ли это слова? Люди говорят, что ее. Не могли же просто так, без всякого, посадить ее на крылатую лодку и поднять в небо. Из женщин мансийской деревни лишь она одна летала. А потом дома, на красных посиделках, на которые собирали хозяек, рассказывала, что новая власть считает женщину равной мужчине, что женщина может быть и руководителем и мужчины обязаны ей подчиняться.

И она решилась идти с бригадой рыбаков, которые направились на лов рыбы в священной речке. Некоторые из молодых хотели возразить, но человек из района сказал, что так надо. И они согласились. Ведь им тоже хотелось в небо. Кому не интересно полетать на крылатой лодке! И только там, на рыбалке, случилось чудо: бригадир стал как заколдованный. Он не спускал взгляда с круглолицей, краснощекой девушки. А она как бурная таежная речка. А таежная речка пела:

Я — таежная речка.

Плясунья и певунья.

Стан мой тонкий гнется,

пляшет меж камнями.

Руки мои — белые волны —

готовы обнять не только небо,

но и тебя, мой милый.

Глаза мои сияют,

искрятся даже ночью,

настолько жаждут видеть

они тебя, мой милый.

Уста мои — звонкие струи —

поют, звенят без устали,

зовя тебя, мой милый.

Меня мороз морозит,

и солнце в небо тянет,

а я, шальная,

все к тебе бегу,

мой милый.

На пути моем камни,

и тайга дремучая

смотрит сумрачным взглядом…

Но сквозь века седые

к тебе бегу, мой милый.

Зачем бегу? Не знаю.

Тело мое гнется, к тебе,

мой милый, рвется,

я — не святая речка…

А рыба здесь шла в ловушки. Она искрилась, серебрилась, золотилась. Ее было много, как никогда. Скоро, прослышав про удачный лов, прилетели сюда из Березова начальники. Они решили вывозить ее только в крылатой лодке. И это во многом способствовало тому, что старики стали постепенно успокаиваться. «Рыба священная, — сказал шаман на очередном камлании. — Из священной речки нельзя ее везти ни на лошади, ни в деревянной лодке. А на крылатой лодке-самолете можно ее вывозить. Священная рыба, поплавав вдоволь, хочет полетать в священном небе. Таково пожелание богов…»

Много рыбы в тот год вывезли. Три годовых плана сдали государству. Уходили в тайгу пешком, на лошадях. Домой возвращались по небу, в крылатой лодке. Небо будто перестало быть священным, а люди стали крылатыми. Не всякие конечно, а только те, кто смело пошел по новому пути, презрев предрассудки. Всю бригаду потом повезли в район. На большое собрание. Хвалили при большом народе. Премию дали. Бумагой красивой наградили. Почетной грамотой это называется. Почетными людьми прослыли эти совсем молодые рыбаки. Многим захотелось того же. Только поблизости священных урочищ больше уже не было. Девушки лазили на крышу, свободно разгуливали по передней части дома, где женщинам не всегда можно было появляться, молодые не слушались своих родителей, но никому за это больше не давали грамот, а приглашали по вечерам, как маленьких, смотреть в книгу. Но так как старики скоро не стали обращать и на это внимания — стало совсем неинтересно. Только в лесу, где соболь оставлял мудрые следы, молодой охотник снова находил радость и веселье. Только у реки, где пляшет игривая рыба, молодой рыбак снова дышал сказкой настоящей, непридуманной жизни. А эта девушка стала женой бригадира. И родился у них обыкновенный мальчик, ничем не отличающийся от других манси. Счастливы ли они были? Наверно. Только то счастье было совсем недолгим. Скоро началась война. Бригадир ушел на фронт, как и все настоящие мужчины. Ей пришлось заменить его. И в открытой, живой воде бригада ее ловила рыбу, доставали золотую из-под метрового льда. Днем и ночью, летом и зимой ловили рыбу.

Кончилась война. У счастливых женщин мужья, хотя и раненные, все же домой вернулись. А он, бригадир, где-то в чужой земле сложил голову.

Кара-юй-я! Кара-юй-я!

Проклинаю, заклинаю:

все проходит, умирает.

И родится в новом свете.

Только тот, кто страстью-желаньем

обычай предков растоптал —

будет все же в конце концов

страстью-страданьем казнен!..

В ее отцветших глазах — глазах вдовы — стояла печаль, покоилось страдание. Будто она была наказана. За девичье безрассудство, за то, что дерзнула преступить вековые обычаи предков. Как и прежде продолжали стоять деревья, и солнце плыло по небу по вечной своей дороге, день сменялся ночью, за стужей седой зимы наступало лето с волшебными белыми ночами, и речки таежные не остановились, не повернули вспять. Только она с каждым днем теряла что-то. Сначала железный пароход увез его. Потом река, кипучая и живая, взяла здоровье, подарив много-много рыбы. За рыбу ее хвалили в громкой бумаге — газете. И даже несколько раз снова поднимали в небо на крылатой лодке. А однажды дали еще одно имя — депутат местного Совета. И всегда она была при людях, и всем казалось, что горе не сломило ее. Да, наверно, так оно и было на самом деле. Но почему же Сергей нередко видел, как мать уходила в дальнюю комнату и там молилась. Неужто она к старости стала верующей? Нет, нет. Если бы это было так, то давно бы шаман, тот старый шаман, не прощавший обиды, посетил их дом. Но Сергей ей не мог помочь пока ничем. Да разве можно ей помочь, если существует на земле память, если есть та священная речка, которая навевает грустные думы?

А неподалеку от лесной избушки у самого обрыва, над которым возвышается громадная лиственница, снег выворочен, отсвечивает желтизной, будто посыпан песком. По желтому снегу словно человек прошелся. Но следы крупные. Конечно же, это медведь. Не под тем ли вывороченным корнем его берлога? Не отсюда ли кто-то поднял хозяина тайги?

В небе мелькнула тень. Орел. Он все ниже спускается, сужает круги. И наконец садится на