Ливиец - Михаил Ахманов

Удар, звон и грохот… Я отодвинулся в сторону на шаг. Ноздри Хассы раздулись.

– Чувствую, как пахнет твой труп, – пробормотал он, вздымая оружие. – Я отрублю тебе руку и запихаю в пасть щенка, который угрожал мне. А голова будет даром Урдмане. Голова и детородный орга…

Он не договорил – моя секира рассекла ему ребра с левой стороны и добралась до сердца. Хасса упал, едва не рухнув своим огромным телом на Иуалата. Тот возился у моих ног, вязал царевича Анх-Хора, уперев ему колено в спину и заломив руки на затылок. Царевич брыкался в грязной луже, и лицо моего соратника покраснело от натуги.

– Что будем делать с царским отродьем, семер? – пропыхтел он, поднимаясь и дергая Анх-Хора за полосатую накидку. – Выкуп возьмем? Отрежем ухо и пошлем в Танис? Или продадим ассирийцам?

– Положи его на осла и охраняй. Да смотри, чтоб уши были целы! – распорядился я, оглядывая поле битвы. В холмах раздавались воинственные крики и лязг оружия, но здесь сражение подошло к концу. Тела лучников Анх-Хора валялись грудами по обе стороны дороги, копьеносцы Хассы были перебиты вместе с их вождем, рабы, возничие и слуги с воплями мчались обратно в деревню, а мои дружинники, заляпанные грязью, перемазанные своей и чужой кровью, столпились около Осси и Раги – врачевали на скорую руку раны и выясняли, кто жив, а кто погиб. Я не увидел Пуарема, Паркассы и еще троих, и это значило, что мой отряд сократился до полутора десятков.

– Господин! – Осси, растолкав воинов, ринулся ко мне. – Взгляни, господин, на людей Баклула и Раги! Они грабят обоз, смрадные псы! А как же честная дележка?

– Никакой дележки! Готовьтесь к бою! – рявкнул я и зашагал к повозкам и ослам. Там уже шло жадное скорое пиршество – вскрывали амфоры с вином, кувшины с пивом, горстями черпали из корзин изюм и финики, рвали друг у друга какие-то ларцы, чаши, складные табуреты, опахала – не иначе как добрались до княжьего имущества. Я сшиб с ног трех или четырех воинов, потом стал вырывать емкости с хмельным и швырять на дорогу, прямо в грязь. Битва еще не закончилась, владетель Мендеса, расправившись с Пекруром, еще мог вернуться, выпустить кишки из этих беззаботных обезьян и вырезать сердце Пемалхиму; кроме того, я помнил о лучших стрелках Анх-Хора, об их огромных луках и стрелах метровой длины. Я должен был собрать отряд, всех, и живых, и раненых, и полумертвых, и повести их снова в бой, ударить с тыла на Урдману и тем решить сражение.

Кулаки у Пемы были тяжелые, и под их ударами люди падали как деревянные чурки. Один из грабителей, не пожелавший расстаться с ларцом, вытащил нож – я приласкал его по темени обухом топора. Потом поднял оружие и закрутил над головой.

– Ко мне, шакалы! Хватит жрать и пить! Вы не потомки Инара, вы сыновья шелудивых псов! Пиво и гнилые финики для вас дороже чести!

– Финики вовсе не гнилые, – возразил Баклул, спрыгивая с ближайшей телеги. – А что до пива…

Я отвесил ему оплеуху, и секунду-другую он стоял в ошеломлении, покачиваясь и выпучив глаза. Рука его скользнула к поясу, к секире, висевшей в ременной петле, но я схватил Баклула за плечо, бросил на землю и придавил сандалией между лопатками. Затем, обнажив кинжал, крикнул во весь голос:

– Все сюда, ублюдки, пожиратели кала! Сюда, сучьи дети! Смотрите, что будет с ослушником! Я нарежу ремней из его спины, продену в уши и подвешу к пальме!

Баклул, слабо трепыхавшийся под моей стопой, взвыл, когда острие кинжала кольнуло его в загривок. Грабившие обоз, услышав этот жуткий вопль, вроде бы опомнились и стали собираться около меня. Обличье их было таким разным! Темные или светлые волосы, серые, зеленые или черные глаза, кожа белая, смуглая или красноватого оттенка меди, полные или узкие губы, носы прямые, плосковатые или подобные клюву коршуна… Да, лица казались разными, но на всех оставила след алчность голодной, жадной к чужому орды. Я видел, как постепенно это выражение сменяется страхом, как и положено при виде разгневанного командира. Возможно, призывы к их разуму и чести были безуспешными, но что такое тяжелый кулак или кинжал, полосующий кожу, они понимали отлично.

Рядом со мной возник Тари.

– Исида всемогущая! Во имя Амона, Пемалхим! Почему на твоем кинжале кровь Баклула? Он же наш союзник и друг!

– Нет друга у человека, глухого к истине, – сказал я. – Строй людей, Тари! И ты, Баклул – чтоб тебе сгнить в болоте! – оторви брюхо от земли и собирай своих! Пусть берут щиты и копья и становятся здесь, предо мной! Клянусь милостью Сохмет, я убью тех, кто не подчинится!

– Но наша добыча…

– Это не ваша добыча, – молвил Осси из-за моей спины. – За это добро бьется сейчас отец наш Пекрур со своими воинами. Если их побьют, ваши рты и ноздри будут забиты илом, и люди Урдманы спляшут на ваших костях. А ежели мы победим, то… – Он сделал многозначительную паузу и ткнул рукой на север: – Там Мендес! И там куда больше добра, чем в этом жалком караване!

Похоже, это решило дело. Оставив пращников, раненных в ноги, охранять ослов и повозки, я повел остальных по дороге в холмы. У меня еще оставалось больше полусотни бойцов. Судя по тому, с какой энергией они грабили обоз, короткая схватка с людьми Анх-Хора не слишком утомила их, и я вел свой отряд то бегом, то быстрым шагом. Пятеро моих дружинников, замыкавших колонну, подгоняли отстающих, а сзади, под присмотром Иуалата, рысил ослик с самой ценной частью добычи – царевичем, связанным по рукам и ногам.

Вскоре мы наткнулись на первый труп. Затем тела пошли валяться грудами, проколотые дротиками, с черепами, разбитыми ядрами из пращей. То было место внезапной атаки Пекрура и Петхонса, и большинство убитых оказались мендесцами; лишь кое-где на склонах, среди акаций и колючек, виднелись тела наших воинов. Потом картина изменилась – в ближнем бою в ход пошли секиры и мечи, и погибших, своих и врагов, было примерно поровну. Судя по их числу и страшным ранам, битва велась с ожесточением, и людей Урдманы шаг за шагом вытесняли из котловины меж холмов. Увидев это, я вдруг сообразил, что уже минут десять не слышу ни шума сражения, ни криков и воплей, ни звона и скрежета клинков. Впрочем, ничего странного в этом не было; скорее всего, яростная схватка оставила без сил и нападавших, и защищавшихся. Царившую впереди тишину я воспринял как упрек; все же мне не удалось быстро собрать своих воинов и ударить в тыл врагу.

– Должно быть, люди старейшего уже сдирают доспехи с мендесцев, – пробормотал Баклул и бросил на меня гневный взгляд. – А ты не дал нам завладеть обозом!

– Сомневаюсь, – возразил Тари, который явно был поумнее и поспокойнее Баклула. – Вождь Востока выбил Урдману из холмов в поле, и – хвала богам! – каждый второй из войска мендесцев погиб. Теперь вождь дожидается нас, чтобы выпустить кишки этим краснозадым обезьянам. Мы бы уже справились с ними, если бы не твоя жадность, Баклул. Прав достойный Пемалхим – люди твои шакалы и сыновья шелудивых псов!

Тари явно хотел подольститься ко мне, и Баклул это понял.

– А твои – ублюдки, пожиратели дерьма! – окрысился он. – Разве они стояли и смотрели на вино и пиво? Разве не в их глотки оно лилось? Не их животы согревало? Маат знает, кто первый сбил печать с кувшина!