Детородный возраст - Наталья Земскова

Но настоящее счастье наступает чуть позже, когда я, кое-как завернув в полотенце волосы и натянув чистую пижаму, совсем обессиленная, укладываюсь обратно в постель, испытывая такую легкость, словно сбросила килограммов двадцать. Опять прислушиваюсь к матке: молчит. Должно быть, ей понравилось. Вдруг появляется ощущение короткого, но внятного полета, внезапной эйфории, и я твержу себе: я доползу, я доживу, я продержусь. Все нужных девять месяцев. Не семь, не восемь – девять, как положено. Я дотерплю, дождусь и выйду, как все, через центральный вход с улыбкой и цветами. Я сделаю, я справлюсь. Я должна. Другой возможности не будет. Ни сил не будет, ничего. Есть шанс – единственный, последний. И есть живой ребенок – осталось шесть недель.

Я наслаждаюсь чистотой, которая дает иллюзию свободы и возможностей, и мне начинает казаться, что от меня действительно что-то зависит, что я могу повлиять на исход и финал. Совершенно новое ощущение. Будто бы с этой минуты я тоже получила право голоса, и на меня обратили внимание.

Я лежу и смотрю в потолок своей палаты…

Сегодня тридцать две недели, рубеж, который я себе назначила. Хотя бы тридцать две, твердила я всё это время: в семь месяцев уже спасают. Дожила. Не верю. Да, видно, правильная тактика: главное – не загадывать и не мечтать по-крупному: час прошел – и ладно. Не сильно радоваться, чтобы не сглазить. Держать себя в руках. В прямом и переносном смысле. Необходимо равновесие: туда – сюда, туда – сюда, баланс, поймать который можно только ощупью. Он вечно ускользает и бежит. Играет в прятки. И как же я устала удерживать этот баланс.

Пришла Ирина Николаевна, болезненная, тучная, незлая, – она замещает Эру, пока та на каком-то симпозиуме, – и объявила:

– Вот, вам оформили декретный отпуск. Поздравляю. Отправьте мужа в бухгалтерию, пусть получает деньги. Да! Теперь уж вы не подводите – донашивайте и рожайте. В срок. Теперь нельзя иначе.

Ну как же, раз декретный – точно дохожу.

И даже не смешно.

Похоже, все со мной смирились, оставили как есть. Похоже, всё спокойно – за две недели капали всего один раз. Правда, долго – почти всю ночь. Не знаю, что произошло, но поздно вечером – я собиралась спать – пошли вдруг сокращения. Сначала слабые, затем сильнее, чаще. Пришлось позвать дежурного врача. Он посмотрел – и сразу: капать. А ведь ничто не предвещало: не волновалась, не ходила. Непонятно.

Но всё закончилось по старому сценарию: мне удалось сосредоточиться, не думать и выпасть из действительности – задремать под утро. А утром всё спокойно, будто не бывало.

Гамбург это просто выбило из колеи:

– Маша, Маша… Я думала, мы всё преодолели, собиралась тебя выписать к субботе. Ну, что ты делала? И что же мне с тобой делать!

Из-за этого несколько дней не гуляла. Хотя, конечно, дело не в прогулках. Нужно, нужно гулять. Пусть немного, хотя бы чуть-чуть. Прогулки все-таки организуют, и день проскакивает быстрее. И очень нужны солнце, свет. Вместе с солнцем впрыскивается хоть какая-то толика радости. Появляется солнце – и что-то внутри обещает: жизнь еще будет, и всё еще будет… Я сама пока есть у себя. И что-то вспоминается из той чудесной жизни, которая, наверное, была. Ну да, была. Когда-то.

Были моменты чистого счастья, которые я заставляю себя вытаскивать на свет, отряхивать от долгого лежания: да, ими еще можно пользоваться, как позапрошлогодним засахаренным вареньем, прекрасно сохранившим ароматы.

Чистое счастье! Его я испытала – это точно, – когда мне было восемь лет, и помню до сих пор. Родители отправили меня на Черное море, в Феодосию. Это, конечно, полная дичь – отправлять в казенные, пусть санаторные, стены ребенка такого возраста, но сами они поехать не могли, и путевка выпала вроде бы льготная. К тому же у мамы на руках был мой двухлетний брат, а тут вдруг такая возможность. Решили, что туда я еду с папой, а забирать меня приедет мама. По неопытности я легко согласилась (заманили купанием), потом сообразила что к чему, но было уже поздно. Неделю я отчаянно рыдала в надежде, что меня вернут обратно, и верила, что если порыдать подольше, то так оно и будет. Но куда там – пришлось терпеть весь месяц, ужасно длинный и нудный. И море показалось неинтересным, и сказочные кипарисы. Только стены, стены и вселенская тоска. Но дело, собственно, не в этом. А в том, что наконец-то появилась мама и забрала меня из этого концлагеря на всю последнюю неделю. Мы жили на квартире, на тихой улочке у моря. В какой-то чистой комнате, где стол и скатерть и пахло абрикосами и грушей – всем тем, чем пахнет южное лето. Ходили на базар, где персики и дыни. И было чистым счастьем гулять по набережной вечером, смотреть на море в огоньках и знать, что впереди еще три-четыре таких же чудных дня. И мама здесь, со мной, не занимается делами и не бежит к маленькому брату, и мне не нужно с ним водиться и терпеть его капризы. Чернело и плескалось море. А там, на горизонте, стояли корабли, на них шла неведомая жизнь, и двигались таинственные люди. Этого чувства явного, прочного счастья я никогда не забуду. Бывало оно и потом, но уже не такое и всякий раз с примесями – тревоги и зыбкости или заботы и суетных страхов, а чистого – нет, никогда.

Еще однажды было ощущение длинного-длинного будущего – семь лет спустя. Каким-то ветром меня и родителей занесло в Щелыково, костромскую усадьбу Островского, где мы гуляли целый день и любовались ухоженным парком-заповедником. Особняк на холме, а к нему ведут тенистые и очень ухоженные аллеи. И небольшое озерцо внизу – там, говорят, растаяла Снегурочка. Мы ходили по дорожкам, сидели на траве, и так не хотелось уезжать из этого литературного имения, где всё другое, и человек как подарок получает редкую возможность услышать то лучшее, что существует в нем самом, – я это поняла, почувствовала. Я ходила и замирала от мысли, что здесь течет скрытая, особенная жизнь, когда-то бившая ключом, что ничего никуда не исчезло – перетекло в иное состояние, в то озерцо Снегурочки, а моя жизнь еще только разворачивается (а значит, можно и возможно всё!), и лучшая ее часть впереди…

Заставляю себя вспоминать эти моменты и переживать их заново. Иногда получается. Как говорит одна моя знакомая кинолог, собаке нужны впечатления. Впечатлений у меня ноль, но пережевывать старые я научилась – сама не заметила, как стала этим заниматься. И если учесть, что человеческая память сохраняет не совсем то (а иногда совершенно не то), что происходило в действительности, то я пользуюсь «художественными» отражениями этих впечатлений.

Вереница третьестепенных людей и незначительных событий иногда проносится, иногда бредет бесконечной толпою. То, что словно было удалено, выполото из памяти за ненадобностью или ввиду мелковатости сюжета, вдруг воссоздается в мельчайших деталях, и я вижу кино своей жизни – двадцати-, тридцатислишнимлетней давности. И дело даже не в том, что там лучше, – нет, конечно, не лучше, но там по-другому, это «там» никак не связано с моим сегодняшним днем.

Почему-то вспоминается, например, как в начальной школе разодралась с одноклассником по имени Паша Астров. До крови и оторванных манжетов. (Тогда ученицы носили белые манжеты и воротнички, и было сущим наказанием через два-три дня их отпарывать, стирать и гладить и опять и опять пришивать.) Разодрались – из классовой вражды. Точнее, он меня побил. То, что по чудовищному Паше уже тогда плакала тюрьма, было очевидно всем, но терпели его, как положено, восемь лет, вплоть до поступления в ПТУ и разбойного нападения на какую-то лавку… На глазах у изумленной публики Паша легко резал руки осколком стекла, прыгал с третьего этажа, вылезал в форточки и пару раз глотал иголки, вызывая всеобщее восхищение и ужас.