Национальный предрассудок - Коллектив авторов

любви со всей страстью, на какую только способны, и ради достижения цели ставят на карту все. Остальное их не интересует. На смерть они идут, как на брачное ложе, и безо всяких угрызений совести жертвуют собой или другими во имя любви, чести, веры или любого другого всепоглощающего чувства. Ромео, стоило только ему узнать, что он лишился своей Джульетты, разбивает «о скалы свой усталый челн»[280]; Джульетта же в свою очередь обвивает его шею руками в предсмертной агонии, следуя за ним к тому же роковому пределу. Одна страстная мысль завладевает умом и подчиняет себе все остальные, и жизнь, лишенная этих страстей, становится постылой и даже ненавистной. В подобном безразличии к жизни, однако, больше фантазии, больше чувства и готовности действовать, чем в нашем тупом, упрямом желании сохранить свое бренное существование любой ценой. Быть может, лучше и честнее бросить дерзкий вызов судьбе и в случае неудачи мужественно пойти до конца, чем влачить приевшееся, бездуховное, бессмысленное существование ради того лишь, чтобы «его лишиться в пьяной потасовке» по самому пустяшному поводу. Разве не было мученичества, беззаветной энергии варварства в этом дерзком вызове смерти? Разве не содержится этот вызов и в религии с ее слепой верой в будущую жизнь; верой, что уменьшает цену жизни земной и вносит в наше воображение нечто, к этой жизни отношения не имеющее? Не потому ли простой солдат, пылкий влюбленный, доблестный рыцарь могли позволить себе презреть мирскими заботами и устремиться в объятия будущего, которого так боится современный скептик при всем своем хваленом разуме и выхолощенной, изнеженной философии? Сам я отвечаю на этот вопрос утвердительно, а впрочем, мне уже пришлось излагать здесь эту точку зрения, и больше останавливаться на ней я не стану.

Активная, полная опасностей жизнь уменьшает страх смерти. Такая жизнь не только дает нам силы переносить боль, но и на каждом шагу учит нас зыбкости нашего земного существования. Люди ученые, ведущие замкнутый образ жизни, ощущают эту зыбкость особенно остро. Таков был доктор Джонсон. Несколько лет были для него ничто в сравнении с теми глубокими размышлениями о времени и вечности, коим он предавался. Ведущий созерцательную жизнь литератор не испытывает страха смерти. Он может сидеть в кресле и вести нескончаемые беседы с вечностью. Ах, если бы так оно и было! В конечном счете, только правильно оценивая жизнь, сумеем мы избавиться от неодолимого страха смерти. Если мы хотим и дальше жить, потакая нашим своевольным желаниям и пылким страстям, – лучше уж сразу отправиться на тот свет. Если же нашу жизнь мы оцениваем в соответствии с тем смыслом, какой из нее извлекаем, боль, которую мы испытываем от расставания с ней, непереносимой не будет!

Liber Amoris

Портрет

X. О, это ты? Хотел тебе кое-что показать. Видишь портрет? Как ты думаешь, на кого похожа девушка на портрете?

С. Не знаю, сэр.

X. Тебе не кажется, что она похожа на тебя?

С. Нет, она гораздо красивее меня, сравнения нет.

X. Это потому, что ты не видишь себя со стороны. По мне, так она ничуть тебя не красивее, да и выражение лица не такое запоминающееся.

С. Вы мне льстите. К тому же она бела лицом, а я смугла.

X. Ты бледна и красива, любовь моя, а вовсе не смугла. Подкрась ты немного щеки, надень такое же платье, распусти по плечам волосы, как на портрете, – и окажется, что портрет писан с тебя. Только погляди, как вы похожи. Такой же упрямый, чуть выпуклый лоб, и брови, и взгляд – когда ты поднимаешь глаза и говоришь: «Нет, никогда!»

С. Разве я всегда говорю «Нет, никогда!», когда поднимаю глаза?

X. Эти слова ты произнесла всего раз, но мне хватило и одного раза, чтобы лишиться покоя. И еще ты тогда сказала: «Тебе никогда не бывать моим!» Ах! Если тебе не суждено быть моей, мне не долго осталось жить. Так дальше продолжаться не может. Я сам не свой, ничто нейдет мне в голову, кроме тебя. Все мои помыслы, все чувства лишь о тебе. Твой прелестный образ овладел мной, он преследует меня, сводит с ума. Впрочем, ради тебя я готов сойти с ума, ведь тогда мне будет мниться, что в обмен на ум я приобрел твою любовь, без которой мне не жить!

С. Умоляю, не говорите такое. Скажите лучше, чей это портрет.

X. Трудно сказать. Это очень небольшая и искусная копия, писанная маслом по золоту; какая-то старинная итальянская работа кисти то ли Гвидо[281], то ли Рафаэля, скорее – Рафаэля. Одни говорят, что это Мадонна, другие – что Магдалина; говорят, что у нее на щеке можно разглядеть слезу, хотя на самом деле никакой слезы нет. Скорее всего, это все же святая Цецилия «с глазами цвета небес». Погляди, Сара, как она прекрасна! Ах, дорогая моя девочка! Всю жизнь, прежде чем встретить тебя, любовь моя, я носил в сердце этот образ и не знал, как воплотить его в жизнь! Пока ты верила в мои чувства, не было на свете человека счастливее меня. Теперь же ты отреклась от меня, жестокосердная!

С. Зачем вы все это говорите? Мое отношение к вам нисколько не изменилось.

X. Вот именно, я как был для тебя ничем, так и остался. Ты для меня – всё, я же для тебя – ничто. Я прав?

С. Нет.

X. Тогда поцелуй меня, мой ангел. Ах! Видела бы ты сейчас свое лицо: рот – едва сдерживаемая чувственность, глаза потуплены, на щеках играет легкий румянец. Сейчас уж не скажешь, что ты не похожа на портрет оттого, что девушка на портрете красивее тебя, или оттого, что на твоем лице не хватает красок. Ты наделена небесной красотой, любовь моя, – как та, с кого этой портрет писался. Ты точно так же поразила мое сердце, как она – сердце живописца! Хочешь, я сделаю с этого портрета карандашный набросок и немного изменю покрой твоего платья, чтобы ты убедилась, как вы похожи?

С. Как вам будет угодно.

Приглашение

X. Боюсь, я утомил тебя разговорами о французах и нападками на англичан. Ты же знаешь, на свете есть лишь одна тема, на которую, дай ты свое согласие, я мог бы говорить без устали.

С. Сдается мне, вы не слишком высокого мнения о нашей с вами родине.

X. Отчего же? Я здесь родился.

С. Француженки нравятся вам больше англичанок?

X. Нет – и это несмотря на то, что у