Бета-самец - Денис Гуцко

— Ань, погоди. Я же просил о себе рассказать.

— Так я и рассказываю. Не перебивай. Так вот, в сорок девятом Лидочку посадили. За компанию пошла по чужому делу. По пятьдесят восьмой статье. Любовник у нее был видный, Федор Федорович, начальник электромеханического завода. Они катушки для электростанций выпускали. Никак план не могли выполнить. Потом авария крупная приключилась. В общем, пришили Федор Федоровичу пятьдесят восьмую статью. Восемь лет. Он жену заставил от себя отказаться. Велел ей наговорить побольше плохого. Чтобы ее с детьми не тронули. Так эта дура и про любовницу выложила. Знала, оказывается, молчала. А тут… Да еще и Лидочка принялась за него заступаться: хороший человек, зря вы на него наговариваете. Дали и ей три года, за недонесение. Знала, небось, с кем сожительствовала, и не доложила. Попала Лидочка в Ангарскую колонию, на Иркутскую ТЭЦ. Там ее и отучили быть разборчивой… Условия были жуткие. Холод, вонючая баланда. Но дело не в этом. С охраной там было из рук вон плохо, охранников не хватало. Уголовники средь бела дня нападали на женщин, насиловали. Вольноопределяющимся даже хуже приходилось, чем зэчкам. У бабушки на глазах дежурную оттащили от котла. Пока охранников вызвали, пока те явились… на рожон-то лезть неохота… Вот. Но Лидочку урки не трогали. На нее сразу глаз положил один сверхсрочник.

— Ань, постой. Что это? Ты почему мне это рассказываешь?

— Саша, Лидочка была мне самый дорогой человек. Я очень ее любила. Ты лучше дай мне досказать. Ты что так разнервничался?

— Говори.

— Не перебивай больше. Перестань… Женщин в лагере был перебор, работали они хуже, кормили их, соответственно, хуже. Тем, кого охранники выбирали себе в постоянные, все завидовали. У охранников паек. Помещения почище… И от урок защита. Там мало кто упирался. Несговорчивые голодали и жили недолго. Сверхсрочника Лидочкиного звали Василий. Васька. Он ее со временем к медчасти пристроил. На его пайке, бабушка говорила, она даже располнела. Говорила, что больше всего полноты своей стеснялась. В зеркало старалась не смотреть. В бане со всеми не мылась, таскала ведрами по ночам, после отбоя. Когда срок ее вышел, Ваське оставалось еще немного дослужить. Женюсь, говорит, на тебе. Как устроишься, говорит, пришли мне сразу адрес, приеду в Любореченск, свадьбу сыграем. Она все так и сделала: устроилась, написала в Ангарск. Лагерь, Саша, еще для нее не закончился. Еще продолжался, внутри. Через несколько месяцев Васька к ней приехал. Она его приняла. Провели вместе ночь… И будто очнулась Лидочка. Лежит Васька рядом, а Лидочка слезы по щекам размазывает. Только тогда и расквиталась Лидочка с лагерем. Утром собралась на работу. Вырядилась в лучшую одежду, как на праздник: шляпка, шубка, сапожки. Разбудила Ваську и сказала, что замуж за него не пойдет и чтобы он к вечеру съехал. Возле двери почувствовала, как будто ужалило что-то в спину. Васька ножом ее ударил. Схватил с кухонного стола и под лопатку. Шуба спасла, лезвие чуть-чуть до сердца не дошло. Васька сбежал, в милицию бабушка не заявляла, подруга по работе ее зашила, вылечила. Потом она много раз его в городе видела. И он ее. Отворачивались… Один раз в очереди одной стояли, за тортом.

— Ань…

— Что?

— Это все здесь и случилось, в этой коммуналке?

— В этой.

— И даже…

— Нет, кровать другая. Нож еще бабушка выбросила, он стерся совсем.

— Она что же, картошку им чистила?

— И мясо резала, Саш, и капусту крошила. Нож хороший был, трофейный. От Васьки мама моя родилась… Это мне баба Лида незадолго до смерти рассказала… Вот. А мама, как вышла за папу, когда он на мелиоратора отучился, так они сразу и уехали в его колхоз. Там родилась я. С бабушкой у нас сразу приключилась большая дружба. Она часто к нам приезжала и письма писала каждый месяц. Длиннющие. Не сохранились. Папа сжег, когда я к Лидочке сбежала. Только школу закончила, и сбежала. В ночь после выпускного. Мои не отпускали меня, долго пытались назад вернуть. Но тут нечего рассказывать. В конце концов смирились. Общего языка мы так и не нашли. Чужие. Так бывает.

— Аня, я тебя больше никогда не буду перебивать. Надо же, ты могла обидеться и не договорить.

— Вот. Рассказала. Мне, оказывается, важно было, чтобы ты знал.

Ветер встряхивает тонкие покрывала пыли — почти невидимые: мелькнут белесой складкой в лунном свете, прошелестят кромкой по дорожке. От пыли тяжелеют и саднят глаза. Ничего, терпимо. Хорошенько умоюсь перед сном, и все пройдет.

Ритмичный шум напоминает шум моря.

Когда выйдет мой срок и меня отпустят обратно в нормальную жизнь, я поеду через Сочи. Попрошу подполковника Стеблину, чтобы билеты мне купили на поезд, который идет через Сочи. Или куплю на свои.

Я теперь при деньгах, у меня в части теперь бизнес. У нас с Антоном, точнее. Я изготовил кальки — рисунки на прозрачном пергаменте, эдакий комикс про героические армейские будни. «Зима прошла, настало лето. Спасибо дембелю за это». Все необходимое для дембельских альбомов: сами альбомы, тушь, карандаши, краски и лак — закупил Антон. Заказы исполняет Лелик под моим наставническим присмотром. Справляется. С калек он перерисовывает без ошибок.

На наши альбомы высокий спрос. Я подготовил отличные кальки. Никакого сравнения с тем убожеством, которое использовали в части раньше. За альбом берем от сорока до пятидесяти тысяч — дороже, чем за ящик «Ячменного колоса».

Антон наверняка уволится в первой партии, сразу после приказа. Папа устроит. Всё еще надеется, что сын согласится поступать в школу КГБ, — не зря же, в самом деле, два года оттарабанил. Антон предлагает заодно и обо мне похлопотать, чтобы и меня с первой партией отпустили. Но я решил с ним не ехать. Пока не придумал, как отказаться, что именно наврать, — но твердо решил, что с ним домой не поеду.

Поеду один. С ночевкой в Сочи.

Хочу постоять на ночном пляже, прежде чем ехать в Любореченск, в дом с Зинаидой.

Выйду к волнам, к змеящейся лунной дорожке. Пройду не спеша по хрустящей гальке. Скажу на прощанье: «Спокойной ночи, море». И оно сладко вздохнет в ответ.

Когда-то в детстве я шел по ночному сочинскому пляжу к пансионату «Магнолия», раздав руки родителям: левую папе, правую маме. Завтра с утра на вокзал, отпуск закончился. Вещи уложены. Мы отправились прогуляться напоследок. Родители о чем-то переговариваются. Спорят. Негромко и мягко. О какой-то рыбке-бананке. Кажется, она водится в Америке. Они часто повторяют: «Америка, американцы». Я не вслушиваюсь. Папа, когда дает волю эмоциям в споре с мамой, крепче сжимает мне руку. Мы сворачиваем к каменным ступеням, я говорю: «Спокойной ночи, море». Родители продолжают разговаривать друг с другом. Но мама, услышав мои слова, наклоняется и целует меня в макушку. Впереди разбитые ступени, над ними зубчатый веер пальмы. В номере мы будем умываться и расстилать постели, не включая свет. Потому что, если включить свет, под люстрой заворочается это пестрое крылатое месиво… брр. Самых больших даже слышно — как они щелкают крыльями по потолку и бодают с размаху плафоны.