Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения - Джеймс Амбуэлл

в задумчивом состоянии, что-то писал на отдельных листах, перечеркивал, хмурился.

Фицрой наблюдал за ним с тревогой — однако скоро понял, что это лишь очередная страсть, охватившая естествоиспытателя. Новая идея, не более того.

Ничего, что было бы на самом деле связано с островом.

Лгать оказалось легко и просто. Капитан даже сам не подозревал, насколько. Фицрой открыл для себя это очевидное правило, почти закон природы: «Чем больше ты напуган, тем проще врать».

Впоследствии он не раз следовал ему — пусть и с переменным успехом. Сложнее всего оказалось сражаться с Дарвином, когда тот — видимо, после длительных, серьезных сомнений — все же осмелился обнародовать свою теорию о происхождении видов. Впрочем, возможно, дело было не в сомнениях, а в поисках доказательств, которые он мог привести; вряд ли Дарвин рискнул бы писать в своей книге о других клювах, тем более — о щупальцах, эволюционировавших за столько лет.

Фицрой был неутомим. Сперва под псевдонимом «Senex», затем публично он выступал против Дарвина, в действительности же — против перспектив, которые учение натуралиста открывало перед человечеством. По совести говоря, он не мог обвинять Дарвина в неосмотрительности: в ту ночь на острове натуралист с Филлипсом были слишком далеко и не подпали под воздействие моллюсков. Дарвин лишь догадывался — а Фицрой точно знал, зачем те искали остров. Зачем явились из далеких глубин космоса в цилиндрическом летательном аппарате, на который случайно наткнулся «Бигль».

Паломничество — вот что было причиной их появления. Паломничество к далекому первопредку, моллюсковому Адаму, а может, и богоспруту, своеобразному Христу, заточенному в глубоководной темнице эоны назад. Они явились узреть живую святыню — и в панике осознали, сколь велика разница между ними и их пращуром. Насколько они чужды друг другу.

Дарвин был много сообразительней и прозорливее Фицроя: он своим умом догадался о том, что капитан после той ночи твердо знал. Живые организмы со временем, под воздействием внешней среды, неизбежно изменяются, — и Фицрой мог лишь предполагать, как воспримет человечество это откровение.

Но и его борьба с Дарвином была тщетной попыткой отвлечься от еще более чудовищной истины — капитан понял это много позднее. Когда услышал первые разговоры о возможности беспроводной радиосвязи и сообразил, что мог мастерить преподобный Мэттьюз до того, как однажды ночью сознание его окончательно прояснилось. Некий странный прибор, безделица, игрушка, над которой все насмехались, — что сделал он с этим прибором… или, точнее, — что сделал тот, чье сознание даже после смерти головоногого тела осталось, будто кукушонок в гнезде, под черепным сводом Мэттьюза. Тот, кто счел необходимым продублировать сигнал, отправленный с острова другим своим собратом. Тот, кто умер не раньше, чем убедился: сделано все возможное.

«Нет, — думал Фицрой, — нет страшнее безбожника, чем истово веровавший, но в вере своей разочаровавшийся».

Он искал способ предупредить других о своих догадках, но понимал: сам же лишил себя всякой опоры. Высмеивая Дарвина. Отрицая очевидное. Замалчивая то, о чем молчать не следовало.

Невозможно остановить прогресс, но задержать его — под силу даже одному человеку. И порой последствия этой паузы могут оказаться роковыми. Как для тех дикарей, что не желали смириться с истиной, принесенной им преподобным Мэттьюзом и Джемми Пуговицей.

Капитан Роберт Фицрой покончил с собой 30 апреля 1865 года, в возрасте шестидесяти девяти лет. Перерезал себе горло бритвой, не в силах справиться с мыслью о том, что мог предупредить катастрофу, остановить тех, кто рано или поздно снова явится на Землю. Прилетят уже не для того, чтобы совершить паломничество, — но чтобы уничтожить ее и само воспоминание о своей оскверненной, развенчанной святыне.

Когда капитан умирал, в ушах его стояло непрерывно повторяющееся, жалобное чередование двух нот, плач двух брошенных существ, которые осознавали своё одиночество и мысленно взывали к тому, кто некогда был божеством их народа. «Кту́лла, кту́лла, кту́лла, кту́лла», — слышал он — как слышал тогда, удирая к вельботу.

Фицрой надеялся, что никому больше на Земле не доведется услышать эти звуки.

До первой вспышки на поверхности Марса, которую зафиксирует французский астроном Жавель, оставалось четверть века. Двадцать семь лет — до публикации книги Персиваля Лоуэлла, в которой тот выскажет предположение о существовании на Марсе жизни.

Пятьдесят шесть лет — до момента, когда грузовое судно «Бдительный», отклонившись от курса, отыщет тяжеловооруженную яхту «Сигнал», из новозеландского Данидина с единственным выжившим моряком, норвежцем Густавом Йохансеном.

Юрий Бархатов

Дверь в ад

2011

Я собираюсь рассказать эту историю не из желания предостеречь. О том, что некоторые знания могут быть опасны, и без меня хорошо известно. И не только для глупцов, к сожалению. Также я не гонюсь за славой, используя интерес широкой публики к смерти знаменитости. Мне будет неприятно, если вы так подумаете. Все-таки Виктор Мокин был моим другом… И очень хорошим человеком, интеллигентным, легким в общении… до последнего года, конечно… Мне не хотелось порочить его память. Но, боюсь, я все-таки должен рассказать правду. Хотите услышать правдивую историю смерти профессора Мокина?

Слушайте.

Мы познакомились с ним еще на студенческой скамье. Уже тогда было ясно, что Виктор далеко пойдет. Всего за десять лет он сделал головокружительную карьеру, став мировым светилом антропологии. Работы, рисующие общие черты мифологии замкнутых групп, будь то индейцы Амазонки или сибирские старообрядцы, сделали его знаменитым. Виктор получал предложения занять должность профессора из Кембриджа и Сорбонны. Так что известие о том, что он переехал на постоянное место жительства в Штаты, меня не особо удивило. Тогда мне показалось странным другое — преподавать он вызвался только один семестр в году, а все остальное время он проводил в разъездах по северо-востоку США. Причем с антропологией его экспедиции имели мало общего — судя по тем крупицам сведений, что до меня доходили, Виктор разыскивал древние книги определенного сорта. Демонология, некромантия, черная магия. За разрешение снять ксерокопию с пыльного фолианта он иной раз был готов заплатить сумасшедшие деньги. Что именно могло заинтересовать серьезного ученого в этих завалах напыщенного бреда, я не мог понять. Еще его очень интересовали старинные особняки; представляясь агентом по недвижимости, он посетил их не меньше тысячи.

Однажды, как бы между прочим, я спросил Виктора, что он ищет.

— Дверь в Ад, — ответил он без тени улыбки.

Но я все же посчитал, что он шутит или просто не хочет распространяться о предмете своих поисков. Так что в тот раз я удержался от дальнейших расспросов — как оказалось, зря.

После нашей последней встречи прошло