Мятеж реформаторов. Когда решалась судьба России - Яков Гордин

И далее почти дословно тот же текст, что и у Булатова.

Таким образом, во-первых, проверяется достоверность сообщения Булатова, а во-вторых, обнаруживается узость круга совещающихся в этот момент — пять человек. Вряд ли Трубецкой назвал бы точную цифру, если бы не был уверен. Трубецкой точно назвал и время действия — с восьми часов тридцати минут до девяти часов тридцати минут.

Булатов же, говоря о ротных командирах, явно объединил в сознании большой отрезок времени, в течение которого люди приходили и уходили. Тем более что дальше он пишет: "В это время вошел, кажется, Щепин-Ростовский". Щепин и был одним из ротных командиров.

Якубович понравился Булатову с первой минуты. "Мы мыслями были сходны; я, не зная, давно любил его, сам не зная за что, может быть, за оказанную им храбрость в Грузии. С сей минуты я полюбил его душою".

Как человек опытный, Булатов сразу увидел слабую сторону замысла — отсутствие твердых гарантий, что определенные части пойдут за членами тайного общества. "Из разговоров ротных командиров видел их нерешительность, и особенно в Щепине-Ростовском, который менее всех надеялся на солдат своих. Продолжал, обратясь опять к ним: "Нам остается мало времени рассуждать; если на себя и на солдат своих не надеетесь, то лучше оставьте до другого случая. Не забудьте еще и то, что если кто решится на наш поступок, то должен решиться так, чтобы не возвращаться назад. Я здесь не имею никакой команды, хотя знаю совершенную привязанность ко мне солдат старого полка, но на лейб-гренадер я не надеюсь, и потому я могу рисковать одним собою". Якубович сказал, что он тоже при себе никого не имеет и наше дело было явиться на площадь, когда соберутся их войска на Петровскую площадь… впредь зная, что надежды их основаны на болтанье молодых людей, ибо они полагали, что надобно только начать, а там все будут на их стороне. Я предвидел по числу начальников, что затеи их пустые, то предложил им первый мой совет, состоящий в том: по собрании наших войск на площади, если увидим такое число, что можно сопротивляться, то действовать, а если нет, то по первому увещанию присягнуть без всякого действия. С князем Трубецким я не говорил ни слова, но он так уверен был в успехе предприятия, что, говоря со своими военачальниками, полагал, что, может быть, обойдется без огня; я слышал последние слова сии".

Здесь почти все верно. Но кое-что бессознательно сдвинуто — и картина оказывается такой, какой представлялась она Булатову уже после 14 декабря.

Ни он, ни Якубович не могли в тот вечер жаловаться на отсутствие при них команды. Относительно Булатова Трубецкой помнил, что, знакомя их, Рылеев сказал: "Вот полковник Булатов, который служил в лейб-гренадерском полку и за которым весь полк пойдет, если он прикажет: так его в оном полку любят". И, обращаясь к Булатову, сказал: "Так вы примете команду полка и поведете его?" Булатов отвечал, что он согласен, если полк выйдет.

Оболенский, который, по собственному его утверждению, не был у Рылеева вечером 12-го числа, тем не менее знал, что "полковник Булатов… должен был находиться на площади и командовать той частию, которая будет ему поручена".

Александр Бестужев, показывая на первом допросе о маршруте, намеченном для восставших полков, говорит: "Лейб-гренадерам по льду и на мост, где должен был быть полковник Булатов для принятия команды оным". Булатов, стало быть, должен был ждать гренадер на каком-то мосту и возглавить их. Как мы увидим, Бестужев говорил правду.

Всем осведомленным членам общества было известно, что Булатов принял поручение и обещал вести лейб-гренадер. И толковать об отсутствии команды у него оснований не было.

О том, что Якубович обещал возглавить Гвардейский экипаж, мы тоже прекрасно знаем.

Но далее в письме Булатова идет текст, касающийся только его и Якубовича, и тут полковник совершенно точен. То, что он рассказал, подтверждено было его и Якубовича действиями.

Трубецкой ушел, договорившись с Булатовым и Якубовичем о характере их обязанностей во время будущего восстания. Твердый и внушительный тон, которым Трубецкой — диктатор! — отдавал приказания, показался Булатову обидным. "Возвращается Рылеев и, обратясь к ним, говорит: "Не правда ли, господа, что мы избираем достойного начальника?" Я еще не видел никаких достоинств; предполагаемое ими благо до сего времени мне не открыто; заметил только, что он принял важность настоящего монарха, усмехнулся и молчал. Якубович с усмешкою отвечал: "Да, он довольно велик". Рылееву показалось немного обидно, он спрашивает Якубовича: "Что ты говоришь?" Но тот обратил разговор в шутку, и толкование об князе кончилось. Странно для меня было, что мысли мои были во всем сходны с Якубовичем, и я его начинал час от часу более и более любить".

Взвинченный, одинокий, несчастный, Булатов уверовал в то, что он нашел друга и единомышленника. Это было не совсем так. Отнюдь не во всем сходны были его и Якубовича мысли. Якубович, давно связанный с тайным обществом, понимал ситуацию гораздо точнее и тоньше, чем Булатов.

Но в чем они накрепко сошлись — это в неприязни к Трубецкому. Слова Булатова о "важности настоящего монарха" — смысловой узел того, что произошло между этими тремя людьми, каждый из которых был замечателен, но — в своем роде.

Когда много лет назад я впервые прочитал в Центральном государственном архиве Октябрьской революции то, что следует дальше, — эти написанные дергающейся рукой Булатова строки, — я был ошеломлен их страшным смыслом. Когда сегодня я перечитываю их уже в печатном виде — в XVIII томе "Восстания декабристов", ощущение трагического недоразумения не оставляет меня, хотя на самом деле недоразумения не было — просто бешеный исторический поток безжалостно столкнул между собой людей с принципиально разными уровнями политического сознания…

Булатов, исповедовавшийся из крепости великому князю, уже решивший покончить с собой и потому старающийся высказать все, что было у него на душе, пишет. "Я вижу, что здесь нечего более делать, и хочу поговорить с Якубовичем, беру шляпу, он тоже, и хотим вместе ехать; я попрощался со всеми, дав им руку, и они ценили меня, и, по моему мнению, здесь было более хороших, нежели дурных людей. Выйдя с Якубовичем, мы за воротами встретили полковника Глинку, который прежде служил у графа Михаила Андреевича Милорадовича; сели с Якубовичем в карету и поехали ко мне. В карете я спрашиваю его, давно ли он в этой партии. "Нет, недавно!" — "Знаете ли вы, по крайней мере, отечественную пользу сего заговора?" — "Нет!" — "Как велико число наших солдат?" — "И того нет!" — "Давно ли вы знакомы с этими людьми?" — "Князя вижу в первый раз! Рылеева тоже хорошо не знаю"".

Якубович, как видим, откровенно мистифицировал Булатова. С тайным обществом он был связан — и тесно связан! — уже несколько месяцев. Замыслы общества и смысл его деятельности были ему прекрасно известны — он многократно обсуждал эти материи с Рылеевым, Александром Бестужевым, Батеньковым и другими весьма сведущими людьми. Он скрыл от полковника, что с Александром Бестужевым он давно дружен, что с Рылеевым близок не один месяц, что ему отлично известны биография Трубецкого и его высокая репутация.