Солнце, луна и хлебное поле - Темур Баблуани

присел прямо на землю, неотрывно глядя на него. Мне показалось, что это уже не тот человек, который говорил со мной минуту назад.

– Нас здесь, русских, больше, чем казахов, так что проблем у нас нет, но будь ты хоть русским, хоть казахом, есть-то всем нужно. Раньше коммунисты сами все планировали и решали, частная собственность была запрещена. Теперь все изменилось, говорят, вы свободны, что хотите, то и делайте, да что же делать человеку, который не привык пользоваться собственными мозгами, разве только чтобы жульничать. Пока они научатся жить по новым правилам да опыта наберут, много животов высохнет с голодухи, и много слез прольется.

Я не очень хорошо понимал, о чем он говорит, от впечатлений кружилась голова.

– Так теперь Грузия – независимая страна? – все-таки спросил я его, это было настолько странно, что верилось с трудом.

– Это так, но, говорят, там большие беспорядки, друг в друга стреляют.

– Почему?

– Не знаю. Да и к чему тебе эти истории о диких кавказцах?

– Я – грузин, – ответил я.

– Не думаю.

Я удивился:

– Почему?

– У тебя русская фамилия.

– Правда? А какая?

– Сейчас не припомню.

– А откуда ты знаешь? Кто сказал?

– Я прочел.

– Где прочел?

– Когда тебя привезли в приют, у тебя в кармане была справка об освобождении из заключения.

От напряжения у меня перехватило дыхание.

– Твоя фамилия тогда напомнила врачам какого-то очень известного композитора.

– Выходит, у меня была такая справка?

– Ну да, потому тебя и прозвали композитором.

– Боже мой, – выдохнул я.

– А что в тюрьме сидел, помнишь?

– Очень смутно, – ответил я.

– А что еще помнишь?

– Что я жил в Грузии, в этом я уверен.

– Возможно, в Грузии было много русских.

Значит, лейтенант исполнил обещанное, пришел на вокзал и, когда увидел меня отключенным, положил ту справку мне в карман, затем купил мне билет, посадил на поезд и отправил подальше от тех мест. Как же иначе можно объяснить все случившееся? Как я мог преодолеть тысячу километров, будучи в таком состоянии?

– А куда та справка подевалась? – спросил я.

– Наверное, в канцелярию сдали, там у каждого больного есть история болезни.

– А как ее найти, интересно, кто я на самом деле?

– Я помогу, – пообещал он, – когда врачи стали уходить из приюта, все документы забрали мы и на всякий случай храним здесь, на монастырском складе.

В этот момент послышался звук колокола.

– Молитва начинается, – проговорил он, – увидимся, когда закончится.

Через два часа мы подошли к старому зданию, склад находился в подвале под кельями. Документы из приюта хранились в больших деревянных ящиках. Трифон закрепил свечу на стене, и мы принялись разбирать бумаги, раскладывали предположительно по годам, открывали каждую папку и внимательно перебирали листы. Свеча сгорела до половины, когда мы нашли ту справку. Справка об освобождении из заключения была напечатана на бланке, выглядела солидно, с двумя печатями, круглой и треугольной. Она была выдана четырнадцать лет назад на имя Дмитрия Шостаковича. Моя фотография была приклеена внизу слева, на ней я выглядел гораздо моложе. Снимок был сделан после моего последнего ареста на вокзале.

– Ну вот, теперь ты знаешь, кто ты, – сказал Трифон.

Вместе с этой справкой в папке лежала тоненькая тетрадь, на ней была надпись «История болезни». Я открыл и прочел: «Истерическая амблиопия, результат крайне обостренного чувства страха, мозг отказывается воспринимать реальность, не реагирует на зрительные и слуховые сигналы. Физически совершенно здоров». Настроение испортилось, я почему-то испугался, перестал читать и положил тетрадь обратно в папку.

Вечером я сидел вместе с монахами за длинным столом и погнутой алюминиевой ложкой хлебал соевый суп из общей деревянной миски.

– Одолжу тебе молитвенник, – сказал Трифон.

– Зачем?

– Чтобы выучить.

Я не ответил.

– Понял? – переспросил он.

– Понял.

Он нахмурился:

– В том приюте ты единственный, к кому вернулось сознание, и надо быть благодарным Господу за то, что ты теперь сидишь здесь и разговариваешь.

Монахам понравилось сказанное, они закивали головами.

43

В тот вечер я узнал, что здание приюта, в котором я провел почти треть своей жизни, в царские времена было полицейской казармой. После революции в нем сначала помещался местный Совет, а затем детский дом для беспризорных. Много лет назад, еще до войны, тот детский дом переместили в город. Остался только один совершеннолетний, он был душевнобольной, монахини из жалости за ним ухаживали. Потом откуда-то еще один психически больной приплелся и остался тут жить, за ним тоже монашки ухаживали, третьего из ближайшей деревни привели, так постепенно это место превратилось в обитель для беспризорных душевнобольных людей. Государство выделило средства на уход за больными, прислали врачей. Но после распада Советского Союза новые местные власти прекратили финансирование и передали это здание епископату. Епископ сказал: за больными как-то присмотрим, накормим, а вот откуда взять денег на врачей? Монахи сокрушались: «За больными мы ухаживаем усердно, без устали, да только без врачей трудно, когда больным становится плохо, не знаем, что делать, одной молитвой не поможешь».

Проснувшись на другое утро, я увидел у изголовья молитвенник, самого же Трифона целых десять дней не было. Когда я спросил о нем, мне ответили, что он дежурит в приюте. Так что я и позабыл о нем. Однажды вечером, когда я лежал в келье на сене и при свете свечи читал молитвы, он появился, сначала просунул в дверь голову, потом вошел и спросил:

– Как ты?

– Хорошо, – ответил я.

Он присел на круглый камень, такие круглые гладкие камни в монастыре были вместо стульев. Был не в настроении:

– Больной скончался, с тех пор как врачей не стало, это уже шестнадцатый случай.

Я отложил книгу и присел.

Трифон продолжал:

– Раньше в шкафах было полно лекарств, эти лекарства успокаивали больных, те лучше себя чувствовали, не были такими агрессивными, как сейчас. Ни от простуды, ни от кровотечения никто не умирал. И с едой было нормально. А теперь присланных епископом денег этим несчастным на крупу еле хватает, впроголодь живут.

С каждым днем мне становилось все лучше и лучше, и я радовался этому. Через месяц я почти выздоровел, окончательно вышел из оцепенения, значительно лучше мыслил, сил прибавилось, и легче было двигаться. Только все время хотелось есть, и я ел все подряд, гусениц, насекомых, лягушек, коренья трав, во рту постоянно скапливалась слюна.

В подвале у монахов было спрятано десять «калашниковых».

– Есть здесь люди, которым мы не особенно по душе. Но они знают, что мы не только на крест надеемся и стрелять умеем, оттого они