Автопортрет неизвестного - Денис Драгунский

– Отпусти! – сказала Таня.

– Или хочешь, чтоб твой папочка где-нибудь в Тмутаракани черчение преподавал? В самом лучшем случае?

Таня вырвалась:

– Не надо мне ничего.

– Ничего-ничего-ничегошеньки? Тогда прошу прощения.

Вася сел на стул, взял кисть – наверное, он подражал Алабину: в трудных обстоятельствах работать несмотря ни на что.

– Цветок отдай! Слышишь? Невеста!

Вскочил со стула, вырвал розу у нее из рук…

– Какой сумбурный разговор, – сказала Юля. – Надо потом подредактировать…

– Надо подредактировать, – тут же парировал Игнат, – это, если попросту, означает «подредактируй, мой дорогой».

– Ну не цепляйся ты!

– Почему не надо цепляться? Надо цепляться! А что тебе не нравится в разговоре?

– Сумбурно, я же говорю. С пятого на десятое, повторяют одно и то же.

– Зато как в жизни, – сказал Игнат. – Люди на самом деле вот именно так и разговаривают. Особенно когда волнуются. С пятого на десятое и повторяют одно и то же. Это и есть проза.

– Приехали. Писатель!!! Господин Журден не говорил прозой, он говорил разговорной речью, разницу знаешь?

– А вот тут будет проза, которая передает разговорную речь.

Вася вырвал у нее розу. Таня ойкнула, потому что накололась.

Вася поставил цветок обратно. Поправил, прищурился, сверил с рисунком. Покосился на Таню. Она все стояла у дверей, прижав уколотый палец к губам.

– В ванной слева шкафчик. Там есть йод, – сказал Вася.

Таня вышла из комнаты.

– Эй, Тань! Таня! Татьяна! – позвал он. За дверью было молчание. – Ну и скатертью дорожка! Достоевщина чистой воды! Вот, понимаешь, нашла себе идиота бесплатного. Ну и не надо. На себя бы посмотрела, недотрога. Фигуры никакой, морда как подстаканник. Умная? А я тоже не дурак. Была бы честь предложена. Вот, понимаешь, вылупился профессор, план реконструкции Москвы ему не нравится! Проснулся… Пусть, пусть на периферии поработает, узнает, как булки растут…

Тут он услышал щелчок входной двери. Вскочил, заметался по комнате.

– Таня! Сумочку забыла! – нагнал ее на лестнице.

Схватил за плащ.

– Прости меня. Прости, если можешь. – Он встал перед ней на колени. – Таня, все будет хорошо, ты же согласилась уже. Я ничего, ничего не буду, честное слово, а потом, потом вдруг ты сама меня полюбишь, ведь так бывает.

Таня опустилась на колени рядом с ним, отделила его руку от своего подола. Взяла его руку в свою.

– Ты до крови покололась. Больно?

– Ничего. – Она поднесла Васину руку к губам, поцеловала.

Они не услышали шагов по лестнице.

– Добрый день, молодые люди, – вдруг появился Алабин. Он поднимался вверх пешком. Он приподнял шляпу.

– Мы тут, – сказал Вася, – мы тут ищем. Таня колечко уронила. Закатилось куда-то.

Таня поднялась на ноги, посмотрела на Алабина.

– Вас почему-то не было у Николая Евлампиевича… – сказал Алабин.

– Не пригласили! – дерзко ответила Таня.

– Хм, – пожал плечами Алабин. – Странно.

– Что же странного? – возразила Таня еще дерзее. – Товарищ Колдунов, конечно, лжец и клеветник, но все-таки не такой вот уж прямо безбрежный циник!

– Как это всё, однако… – Алабин поморщился, как будто ему было больно.

– До свидания, Петр Никитич! – Таня быстро пошла вниз по лестнице.

– Всего доброго, Танечка! – сказал Алабин ей вслед.

– Таня, погоди, я сейчас! – Вася попытался встать с колен, но Алабин цыкнул на него и схватил за плечо, придавил книзу, не дал подняться.

– Он придет завтра! – крикнул Алабин в лестничный пролет. – Папе с мамой привет!

После чего он помог Васе встать, взял за руку и втащил в приоткрытую дверь квартиры.

– Колечко, говоришь? – бормотал он, снимая и вешая на крючки плащ и кашне, кидая шляпу на полку над вешалкой. – Обручальное, что ли? Венчается раб божий, комсомолец Василий Алабин! Исайя, ликуй!

– Папа, не надо, – сказал Вася.

– Пойдешь к ней завтра, – отчеканил Алабин. – Посмей только не пойти! Пойдешь и попросишь прощения за всю эту безобразную сцену, за весь этот идиотизм. И передашь ей, что она и ее родители при всех обстоятельствах остаются моими, то есть нашими друзьями и всегда могут рассчитывать на нашу помощь. Разумеется, в пределах возможного. А тебе надо школу хорошо окончить и к экзаменам в институт готовиться, а не донкихотствовать за чужой счет. Да, да, – говорил он, входя в Васину комнату и рассматривая его натюрморт. – Да, да, ты же честный человек, вот и попробуй честно взглянуть и сам себе честно признаться. Ну-ка, ну-ка…

Он снял пиджак, повесил его на спинку стула, засучил рукава кремовой сорочки, для чего предварительно выстегнул запонки и звонко положил их на край книжной полки, потом сел на стул, взял кисточку, запрокинул голову, всмотрелся в холст, потом смешал краски на палитре и начал поправлять Васину работу.

– Ты что! Не трогай!

– Тш-ш! – властно сказал Алабин. – Подойди-ка. Смотри. Что это за чернота? Тень, говоришь? Вглядись в нее, какая она на самом деле. Она живая, дышащая, наполненная. И на картине она должна быть живая. Смотри, смотри – вот так. Вот так. Смотри и учись! – неожиданно жестко и даже злобно сказал он. – Учись!

– И вот еще вдобавок ко всему размышления сознательного рабочего Бычкова Алексея Ивановича, – сказала Юля. – Запиши:

– Его картины были везде! И в Третьяковке, и в павильонах ВСХВ, и во Дворце культуры Метростроя, и в приемной товарища Кагановича, и в журнале «Огонек», и даже у нас на кухне соседка повесила численник с его картиной. Картины были очень красивые и похожие – приятно смотреть. И я смотрел, и у меня пропадала вся злость на него. Обида, конечно, была, и на Аньку, и на него, но злобы не было. Наоборот! Наоборот, я даже решил, что все случилось честно и справедливо. Потому что он – особенный человек. Талант. Может, даже гений. Что это не так, я понял гораздо позже. И еще я понял, что понимать надо не только правильно, но еще – вовремя. Дорога ложка к обеду. Сказал бы «дорого яичко ко Христову дню», да нельзя. Я ведь сознательный советский рабочий, член ВКП(б). Материалист и атеист.

14.

– Вот еще одна сцена, – сказала Юля в следующий раз. – Важная. Прошло уже три года. Еще одно воскресное утро в семье Алабиных.

– Почему у тебя все время воскресенье? – спросил Игнат.

– Наверное, в моей жизни все самое интересное было в воскресенье. Будни – школа, институт, работа. А тут воскресенье. Чай на белой скатерти. Булочки и варенье.