Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский

же пугала неизвестность. Пусть бьют, пытают, пусть, наконец, расстреливают — он умрет как солдат. Но если упрячут в каземат, как революционеров в Петропавловскую крепость? Сервантеса держали в каком-то подземелье полжизни…[196]

— Двадцать лет!

Говорухин поднял голову, он сидел на корточках у стены: ложиться на циновки брезговал.

— Кому двадцать годов, Кинстинтин?

— Это я так… Сидел один человек столько.

— Ого! Чего же он доброго навершил, ежели ему эдакий срок впаяли?

— В плен попал. В давние времена.

— A-а… Мы столько сидеть не можем, времени нет, еще недельку-другую, и домой.

— Это как же?

— А просто. Сбежим.

— Легко у тебя все получается, Пимен. Глянь, стены какие, только танком таранить. Решетки толстые.

— А голова зачем? Чтобы шапку носить? Нет, Кинстинтин, соображай. Какую-нито хитрость придумай, ты парень толковый. Я тоже насчет этого кумекаю. Вместе найдем выход.

Говорухин встал и упал на бок.

— Эх, Пиша! Бежать задумал, а ноги не держат.

— Затекли, окаянные. Всю ночь на карачках.

— Тогда ложись…

— Ты что, Кинстинтин?! Грязища. Тут свои наших гоняют, аж до потолка сигают.[197] Зажрут!

— Говорухин подковылял к циновке, перевернул ее: циновка зашевелилась. — Эн, сколько самураев полозиет! Тьма. Для русского человека — хуже пакости не придумаешь…

— Н-да, — сплюнул Петухов. — Где ты, коечка солдатская, хрустящая простынка… В баню бы сейчас. И пива…

— Да, в парной похвостаться не грех…

Звякнул засов, вошел давешний унтер, конвоиры, унтер поморгал, подслеповато указал на Говорухина, солдаты заломили ему руки за спину, Петухов бросился к товарищу, но налетел на штык.

— Русики, назад! — пискнул унтер.

Говорухина увели, Петухов остался один.

…Пленный оброс, веки красные, на лбу кровоподтек, струп[198] на скуле лопнул, кровоточит. Гимнастерка рваная, грязная, треугольнички в петлицах — младший командир. А морда простецкая. Плебей.

— Тебя как зовут? — спросил Горчаков. — Садись, в ногах правды нет.

Говорухин опешил: русский! Удивила и спокойная вежливость — за столом не палач, не кровопийца, обыкновенный человек в гражданской одежде. Как с ним держаться? Отправляясь на допрос, пограничник решил молчать, пусть жилы тянут. А как быть теперь?

— Благодарствую на добром слове. Оно и верно, ноги не казенные, сидеть завсегда лучше, чем стоять.

— Давай познакомимся, братец, меня зовут Сергей Александрович Горчаков.

— Говорухин я. Пимен Егорович.

— Родом откуда?

— Я-то? Вологодский…

— Бывал я в ваших краях. Охотился.

«Вот оно как, — подумал Говорухин. — Беляк. Ну, ну, господин хороший, хрен ты у меня выудишь. С ушами».

— Охота у нас богатая. Всякой твари по паре: утки над озером тянут и боровой дичи сколько хошь. Лося можно завалить, килограммов на триста, матерущие…

— Поляны помню. Родники. Вода — как слеза ребенка.

— Ключи потому что. Водичка светлая, а зубы ломит: холодна!

Крестьянский парень! Таких на Руси миллионы. Он любит Россию, свою деревню. Этот упорствовать не станет. Извечная тяга к родной земле заставит его выложить все — надо только пообещать, что отпустим, вернется к своей сохе да бороне. Ценными сведениями он, естественно, не располагает, но кое-что рассказать может.

И вдруг все рухнуло.

Говорухин сочувственно почмокал губами:

— Жалко мне вас, Сергей Александрович! Не узрите больше русских березок. Перевертышей мы не жалуем, схоронят вас на чужбине, вдали от родительских могил.

У Горчакова отвисла челюсть. Опомнившись, он сбил пленного на пол. Бил долго. Озверев, старался ногами. Вбежавших охранников отослал: сам управлюсь. Говорухин, кривясь от острой боли, поднялся, выплюнул на ладонь кровь и половинку зуба.

— За этим, что ль, сюда везли? Резона нет бензин жечь. А зубов у меня как у бирюка, я зубастый. Так-то, Сергей Александрович.

— Молчать!

— Молчать, пока зубы торчать? Все не вышибешь, Александрович, руки отобьешь, умаешься. Глянь, на кого похож! Сбледнел, трясешься, а выбил всего-то кусочек.

— Да я тебе… — Горчаков сжал запухший кулак.

— Поаккуратней, господин. Ежели я поднесу — челюсть вышибу, не то что зуб. Понял? И давай прикончим этот разговор, он мне без интереса.

Горчаков долго не мог успокоиться — хорошенькое начало! Он считал, что понимает душу русского мужика, — оказывается, ничего подобного. Большевики вырастили людей, беспредельно преданных бредовой марксистской идее. Следовательно, ставка на сближение, доверительную беседу ничего не даст, значит, надо действовать без ухищрений. К черту психологические фокусы, придется прибегнуть к грубой силе: давить, давить — умирать никто не хочет. Что ж, придется менять тактику.

Говорухин вошел в камеру, кренясь на бок.

— А вот и я, явился — не запылился. Потолковал с дядей Серегой.

— С кем?! Ты что гнешься?

— С Сергеем Александровичем, какой нами занимается. Поприветствовал он меня для знакомства.

Снова загремел засов, вызвали Петухова.

— Гляди, Кинстинтин, — предупредил Говорухин, — Змей этот Александрович.

Горчаков предложил пограничнику сесть, удивился: мальчишка, по-видимому, новобранец. Плохи дела у Советов, если таких сопляков призывают. Этот маменькин сынок выложит все, стоит лишь припугнуть.

— Вам сколько лет, юноша?

Оскорбленный Костя закусил губу: худенький, неказистый, он не терпел снисходительности.

— Тридцать!

— Хм! Допустим. Ваше воинское звание?

— Генерал-майор. Устраивает?

— Вполне, — Горчаков усмехнулся. — Осмелюсь заметить, ваше превосходительство, одеты вы слишком претенциозно. Ваши лохмотья весьма колоритны.

— Ничего, для вас сойдет.

— Не огорчайтесь, юноша. Как говорится, по одежке встречают.

— А я и не огорчаюсь… С чего вы взяли?

— Садитесь, пожалуйста. Коньяк, ликер? Есть «Смирновская»…

— Не пью…

— Разумеется, по идейным соображениям?

— Непьющий.

— Помилуй бог, неужели в СССР есть такие?

— Один я. Белая ворона.

— В таком случае позвольте чайку. Не откажетесь? Вы же мерзнете в камере, согреетесь, чай здесь отменный. Может, закусить желаете? Я мигом все устрою. Здесь прекрасные рестораны, русская кухня. Что вы скажете насчет ухи с расстегаями? Пироги такие, пальчики оближете.

Все существо Кости завопило — на столе возникла тарелка дымящейся ухи, в нос ударил пряный аромат, желудок сжали спазмы, рот наполнился кислой слюной. От Горчакова это не укрылось.

— Так как насчет хор-рошего обеда?

— Отпадает. Аппетита нет.

— Ну, как угодно. В таком случае к делу. Нам нужно получить от вас кое-какие сведения. Запирательство приведет к нежелательным последствиям, я не хотел бы оказывать давление, так или иначе, но ответить на интересующие нас вопросы вам все равно придется. Присяга и воинский долг обязывают вас молчать, но к вам это отношения не имеет, вы не солдат…

— Я красноармеец. И остаюсь таковым даже в плену.

— Нет, наивный юноша, вы не пленный. Премудрое ваше правительство не подписало Женевскую конвенцию, под которой стоят подписи глав всех государств. Таким образом, попавшие в руки противника солдаты Красной Армии, в том числе и пограничники, объявляются вне закона, Женевское соглашение на них не распространяется, а коли так, ваша жизнь не стоит ломаного гроша.