«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

В Доме ученых нас встретил, конечно, Родэ — приблизительно так, как он встречал петроградского градоначальника на «Вилле Родэ». Все было на месте — и простыни, и одеяла, и подушки; нас ждал прекрасный утренний завтрак. Во время завтрака Алексей Максимович пришел познакомиться и быстро понял, что пропагандировать нас не нужно. Обедать мы должны были у него, но до обеда предстояло много работы. Я собирался повидать петроградского уполномоченного Наркомпроса Кристи, а главное, вместе с Ферсманом и представителем Петросовета просмотреть списки. Мои спутники должны были, пока в частном порядке, заняться разговорами с петроградскими продовольственниками и профсоюзными деятелями, чтобы выяснить обстановку, ознакомиться с возможными возражениями и успеть найти противоядия. Заседание Петросовета должно было иметь место на следующий день, а после обеда нам предстояло, под руководством Горького, осмотреть редчайший музей: склад предметов искусства, конфискованных у знати и буржуазии.

Представитель Петросовета (не помню, кто это был: кто-то из видных петроградских коммунистов) настроен был чрезвычайно недоверчиво, но явно слабо подкован для того, чтобы противостоять Ферсману и мне. С Ферсманом, как местным и хорошо ему знакомым, представитель мало считался, но я имел авторитет человека из центра; притом у меня была огромная практика, приобретенная при бесконечных переговорах в разных московских учреждениях. Я мог легко указать, какую пользу может извлечь советское хозяйство из математика и даже из археолога; к тому же и Маркс, и Энгельс, и Ленин пользовались всевозможными научными данными. Просмотреть весь материал — несколько тысяч анкет — не было никакой возможности. Но мы просмотрели все спорные, признали всё правильным, составили протокол, и все трое подписали его, что было особенно важно для следующего дня. Так прошло мое время до обеда.

Около двух [часов] дня я встретился с моими сотрудниками, которые также не потеряли зря время: они выяснили наличность огромных и разнообразных запасов продовольствия на складах Петросовета и полную возможность восстановить академический паек в надлежащем виде. У Горького мы нашли Ферсмана, Родэ и кого-то из сановников. Когда мы взглянули на стол, у нас разбежались глаза: закуски всех сортов, бутылки и флаконы всех цветов. Можно было спросить, где мы — на «Вилле Родэ» до войны и революции или в голодном Петрограде 1921 года? В ответ на наши комплименты Горький указал на Родэ и сказал: «Все он, все он. Он достанет, что угодно». Компания была явно пьющая, и я сразу взял себя под наблюдение, чтобы не перейти нормы и пить разумным образом. Давно уже я не видел такой свежей зернистой икры, такой семги, таких грибков и такого качества водки. После закуски последовал чрезвычайно обильный обед: прекрасная рыба, дичь, рокфор (настоящий рокфор), десерт, кофе; вина были безукоризненные, в каждый момент обеда — в точном соответствии с блюдами.

Разговор вертелся на текущем моменте. Кроме меня, все были коммунисты, кажется — даже Родэ; говорили очень откровенно, и все ждали перемены курса и хотели ее, находя положение невозможным. Про Ленина кто-то сказал: «Только он способен завести в такой тупик», — а я добавил: «Но только он может из этого тупика вывести». К концу обеда Горький потребовал, чтобы Родэ рассказал свои воспоминания о… «Вилле Родэ». Рассказывал он превосходно; были видны меткость, наблюдательность и ирония. К сожалению, я забыл его рассказы и не мог бы повторить его словечки. Вот образчик: водку на «Вилле Родэ» подавали в чайниках (сухой режим!), и гарсоны должны были по виду клиента решить, какой ему чай нужен. Приходит генерал, садится, зовет гарсона и требует чая. Гарсон смотрит: нос — красный и все признаки… Приносит водки. Генерал наливает в стакан, подносит ко рту, глотает и давится: «Патрона!» Оказывается, градоначальник. Является Родэ. «Вы знаете, чем это пахнет?» — «Так точно, ваше превосходительство: 3000 штрафу и 3 месяца тюрьмы». Градоначальник засмеялся: «Ладно, на этот раз. Но чтобы больше этого не было».

После обеда мы поехали в склад-музей, который находился во дворце какого-то из великих князей. Картины были развешаны по школам, эпохам и странам в настоящем музейном порядке. Скульптуры также занимали самые выгодные для них места. Я был поражен и количеством, и очень высоким качеством всего, что было выставлено. «Тут достаточно художественного материала, чтобы удвоить Эрмитаж, даже не опускаясь ниже первого сорта», — ответил мне Горький. «Что же вы предполагаете со всем этим делать?» — «Если не разворуют, то наилучшие вещи пойдут в государственные музеи, а также в новые провинциальные: нужно распространять художественную культуру в массах. Часть пойдет за границу в товарообмен, в особенности — вот это». И с этими словами он открыл потайную дверь и ввел нас в секретное отделение, где были сосредоточены вещи… сексуального характера.

Ни до, ни после я не видел ничего подобного. Целые комплекты мебели — диваны, столы, кресла, стулья — состояли целиком из мужских и женских половых органов; пепельницы, тарелки, блюдца, чашки несли на себе эротические рисунки; картины изображали сцены изнасилований, извращений. Целый ряд зал был занят этими вещами. Горький зорким глазом художника наблюдал наши реакции и посмеивался про себя. «И что же, хорошо идет этот товар?» — «И еще как! Требуют сейчас особенно много в Англию; товарищ Красин пишет…» — «А это тоже разворовывается?» — «Нет, сейчас не так. Мы приняли меры, не беспокойтесь. А вот был тут один градоначальник, уже наш, после октября, который прислал сюда грузовики с ордером; служащие имели глупость выдать все, что он требовал. Грузовики отправились в Финляндию, и сам сбежал туда же». — «Это был не Казанцев?» — «Нет, это был преемник Казанцева. Как раз тот, который Казанцева разоблачил».

После осмотра мы вернулись в Дом ученых, там же поужинали и рано легли спать, предварительно потребовав Родэ с отчетностью Дома ученых. Мои спутники старались найти в ней съеденный нами обед, но где уж им было изловить Родэ! Обед был там, но разыскать его было невозможно[407].

На следующий день, выходя утром из Дома ученых, я имел неприятную встречу. Ко мне подошли два математика, Безикович и Тамаркин, и заявили: «Мы прочли в газетах о вашем приезде и о миссии, которая на вас возложена. Мы совершенно не верим обещаниям власти и считаем, что единственный способ помочь ученым — это прогнать тех, которые правят нами, равно как и тех, которые им помогают. Дом ученых — хорошая реклама для непонимающих людей, но ни один серьезный ученый не пойдет в это двусмысленное учреждение, организованное пьяницей и блюдолизом Горьким. Мы не знаем, какие мотивы руководят вами, но, так как вы — человек неглупый, эти мотивы не могут быть высокого порядка». С этими словами они стремительно ушли. Я, конечно, счел излишним как-либо реагировать на их заявление.

Помимо враждебности к советской власти тут была еще враждебность лично ко мне, и вот ее источник. В журнале «Печать и революция» я систематически давал рецензии на все математические книги. Безикович и Тамаркин выпустили свой перевод курса анализа де Ла Валле-Пуссена[408]. Эта книга, посвященная изложению основ анализа с точки зрения современной теории функций, была ими переведена, не считаясь с той русской терминологией, которая установилась благодаря работам московской математической школы. Буквально каждое слово перевода вызывало недоумение и путаницу у читателя. Невозможно было даже установить «словарь» для перевода на московский математический язык, так как переводчики не выдерживали своей собственной терминологии. Отметив все это и дав ряд примеров, я закончил мою рецензию словами: «Итак, мы видим пример того, как два компетентных человека могут испортить хорошую книгу»[409]. Эта рецензия создала мне двух прочных врагов: Тамаркин до самой своей смерти делал мне пакости в Америке, а Безикович — в Англии, где они устроились после бегства из России.