Легкое поведение - Линда Джейвин

— Понимаю.

Моррисон вдруг вспомнил острый комментарий Мэй насчет морали мужчин и войны. Конечно, он мог бы с ней поспорить. Но это бы сыграло на руку Игану. Тогда это казалось таким важным — состязание с соперником. Теперь все было кончено, и ему ничего не оставалось, кроме как смириться с этим. История получила свою развязку, его последняя телеграмма была кодой. Ему не следовало больше думать о Мэй. Моррисон и японский коммерсант уставились на волны.

«Дорик» прибыл в Нагасаки около четырех пополудни двадцать шестого июня.

МИСС ПЕРКИНС ГРАНД ОТЕЛЬ ИОКОГАМА. НАПРАВЛЯЮСЬ ШАНХАЙ. ПУСТЬ СВЕТИТ СОЛНЦЕ ВСЕМ ТВОЕМ ПУТИ ДОМОЙ. ТВОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ, ХОТЯ И ЗАСТАВЛЯЕТ ГРУСТИТЬ МНОГИХ НА ВОСТОКЕ, НЕСОМНЕННО, СОГРЕЕТ СЕРДЦА ТВОИХ БЛИЗКИХ В ОКЛЕНДЕ, КОТОРЫЕ ЖДУТ ТЕБЯ С НЕТЕРПЕНИЕМ. НАДЕЮСЬ, В ЧЕРЕДЕ РАЗВЛЕЧЕНИЙ У ТЕБЯ ИНОГДА НАЙДЕТСЯ МИНУТКА НАПИСАТЬ МНЕ, И ТЫ НЕ ДАШЬ МНЕ НАВСЕГДА ИСЧЕЗНУТЬ ИЗ ТВОЕЙ ПАМЯТИ. ВРЯД ЛИ СУДЬБА КОГДА-НИБУДЬ ВНОВЬ ПОДАРИТ НАМ ВСТРЕЧУ, НО ЧТО БЫ НИ СЛУЧИЛОСЬ, Я ВСЕГДА БУДУ ДОРОЖИТЬ ПАМЯТЬЮ О ТЕБЕ И С РАДОСТЬЮ ВСПОМИНАТЬ ТЕ СЧАСТЛИВЫЕ МГНОВЕНИЯ, ЧТО ПРОВЕЛ С ТОБОЙ. ПРОЩАЙ, МОЯ ЛЮБИМАЯ. ЭРНЕСТ.

В четыре утра пароход вышел из порта, чтобы пройти последний этап своего пути. Ответной телеграммы Моррисон так и не дождался. Впрочем, он и сам не знал, почему надеялся ее получить. «Должно быть, она уже на Монголии", — записал он в своем дневнике. — Поскольку она быстро забывается в компании новых воздыхателей, меня она уже успела вычеркнуть из памяти».

Совершенно обессилевший, он лежал на полке своей каюты. Было жарко и душно. Свисток парохода надрывался не смолкая. Ворочаясь на неудобной постели, Моррисон отчаялся заснуть и снова открыл дневник. «Но какое это имеет значение? Чем скорее все закончится, тем лучше. Это страстное увлечение было любопытным эпизодом в моей карьере».

Он снова был в движении, и это состояние было для него куда более привычным.

Завтрак состоял из чашки отвратительного кофе и жирной болонской колбасы, да еще за одним столом с покалеченным мужчиной. Как тот объяснил Моррисону — пугающе жизнерадостным тоном, — увечье было получено, когда он чистил собственное ружье.

На нижней палубе было душно, наверху невыносимо. Пытаясь читать в шезлонге, Моррисон представлял Мэйзи в ее роскошной отдельной каюте на «Монголии», или в музыкальном салоне, где она поет для других пассажиров, или в ресторане, где она разыгрывает очередной милый спектакль с деликатесами. Он вдруг вспомнил, как она рассказывала ему про миссис Гуднау, которая призналась, что после того, как ее поцеловала женщина, она уже не может смотреть на мужчин. Мэй заявила, что возьмет с собой в дорогу японскую девушку, которая будет целовать ее до самой Америки. Ему стало интересно, выполнила ли она свое обещание, и он даже замечтался на какое-то мгновение. Вскоре его сморил сон, а проснулся он с ноющими ногами, головной болью и солнечным ожогом. Ко всем этим неприятностям примешивалось стойкое ощущение, что красота, комфорт и удовольствия навсегда покинули его мир.

Торговец сошел с парохода в Нагасаки. Единственной собеседницей оставалась мисс Флоренс Смит, высокая девушка с точеной фигуркой, следовавшая в Шанхай, чтобы выйти замуж за своего возлюбленного, служащего «Стандард ойл». Моррисон мог поклясться, что видел ее в Иокогаме в обществе майора Симана.

Когда на следующий день «Дорик» пришвартовался в Шанхае, возлюбленного мисс Смит на причале не оказалось, и девушка залилась слезами. Стоило Моррисону подумать, что он не ошибся в своих предположениях: еще одна неверная женщина, еще одна печальная сказка, — и даже приготовиться к тому, чтобы выставить себя в качестве утешителя, как примчался возлюбленный, и мисс Смит бросилась к нему в объятия.

Как повезло этой парочке. Какое полное счастье. Что может быть лучше, чем такая любовь?

У Моррисона защемило сердце. Он вдруг подумал о том, что, возможно, вот именно в это мгновение Мэй достает связку его писем и зачитывает их, скажем, капитану «Монголии». Он попытался улыбнуться, представив себе такую картину.

В Пекине плакучие ивы о чем-то шептались с водами Гранд-канала и большого рва, окружающего Запретный город. Цедрелы стояли, усыпанные метелками белых цветов. Рынки были забиты индийской кукурузой и дынями. Неугомонный треск цикад напомнил Моррисону о возвращении домой. После одуряющей влажной жары Японии Моррисон наслаждался засушливым Пекином.

На вокзале Моррисона встречал mafoo, и это вызвало у него тревожное предчувствие.

— Где Куан?

— Kuan tsai паш.

Он задумался над неопределенным ответом конюха, который можно было перевести с китайского и как «ничего страшного», и как «волноваться не о чем». Но это лишь усилило его беспокойство.

Куан и Ю-ти сбежали вместе. Никто не знал, куда они подались, но ходили слухи, что в Шанхай, где собирались присоединиться к революционному подполью. Моррисон не скрывал, что шокирован известием. Но, по размышлении, пришел к выводу, что все это не лишено смысла. Было совершенно ясно, что Куан и Ю-ти с детства питают друг к другу нежные чувства. Ему вспомнилось и то восхищение, которое испытывал Куан к профессору Хо, и, что особенно впечатляло, интерес Хо и его друзей к Куану. Неудивительно, что повар был в ярости, опозоренный предательством жены. Вот уже неделю он ни с кем не разговаривал. Прислуга, как узнал Моррисон, испытала облегчение, когда вернулся хозяин.

На своем рабочем столе Моррисон обнаружил письмо от Куана, спрятанное под пресс-папье. Письмо было написано по-английски, весьма осторожными фразами, и в нем содержалась просьба уничтожить его по прочтении. Куан просил прощения за то, что не рассказал о своих планах и уехал, не простившись. Он заверил Моррисона в том, что они с Ю-ти всегда будут помнить его доброту. Они оба надеются когда-нибудь снова встретиться с ним — в Китае, свободном от ненавистной Цинской династии, в Китае, сильном и независимом. Куан верил, что Моррисон поймет его и не осудит. В постскриптуме он в самых вежливых выражениях выразил надежду, что вера Моррисона в добрые намерения Японии в отношении Китая не окажется ошибкой.

Сжигая письмо в камине, Моррисон поймал себя на том, что восхищается своим боем. Он последовал зову сердца.

Спустя десять дней после битвы за Ляоянь репортаж Лайонела Джеймса увидел свет.

Свинцовый град… японская пехота не знает неудач… косит врага… перевязочные пункты полевых госпиталей. Никто не предполагал таких потерь… по самым скромным подсчетам, не меньше 10 000… многие тела так и не найдут, пока не уберут урожай… японская армия, после пяти дней самого ожесточенного сражения со времен американской Гражданской войны… заняла Ляоянь.

Знойная летняя жара отступила. Земля остывала. На столицу опустилась сладкая меланхолия ранней осени, о чем возвестили крики торговцев виноградом, которые наводнили хутонги со своими корзинами, набитыми лоснящимися пурпурными ягодами. Воздух стал свеж и прозрачен. Когда Луна Урожая уступила дорогу Луне Хризантем, зажиточные китайцы облачились в подбитые соболем шелковые платья и поддевки из овчины, а бедняки надели ватники и стеганые брюки. Страх угадывался в глазах нищих: близилась пора, когда на рассвете телеги объезжают округу, собирая замерзшие трупы бездомных. В Северном Китае теперь бездомных было как никогда много, и все благодаря войне.