Черная линия - Жан-Кристоф Гранже

Справа от себя он услышал низкий смех. Таиландские полицейские, в отутюженной форме, при оружии, болтали, облокотившись на барную стойку. Чуть дальше, за углом, их коллеги избивали дубинками какого-то человека. Да, время убирать декорации. Теперь взору открывались грубые механизмы. Те, благодаря которым сияет витрина, благодаря которым толпы иностранцев каждый вечер приезжают сюда напиваться и трахаться до самозабвения. Марк почти бежал. Он чувствовал, что болен. Он должен был найти лекарство…

Он увидел еще несколько бесформенных силуэтов неопределенного пола на другой стороне перекрестка. Трансвеститы. Не раздумывая, он двинулся в их сторону. И в этот момент его остановило зрелище, которое он не ожидал увидеть.

Море.

За поворотом показалась его громада, сверкающая, умиротворенная. Эта картина приковала его к месту. Ничего более подавляющего, более чуждого его пороку, чем это бесконечное пространство, свободное, безразличное. И тут новое видение решительно положило конец его безвольным метаниям.

По светлой улице, еще усеянной обрывками жирной бумаги и пустыми бутылками, медленно и безмолвно шли девушки, вышедшие из борделей. Ничего общего со вчерашними разнузданными соблазнительницами. С влажными волосами, без косметики, в простых саронгах. Каждая несла в руках чашку риса, которую оставляла на дороге. Марк ничего не мог понять в этом обряде, и вдруг он увидел их.

Фигуры, задрапированные в оранжевую ткань, выбритые до блеска головы, двигались под утренним ветром легко, как бумажные фонарики. Монахи. Одни несли зонтики, другие шли по двое, под руку. На этом, еще дымящемся поле битвы они выглядели совершенно нереально. Они поднимали дары, кланялись в знак благодарности, а девушки тем временем стояли на коленях, прижав сложенные руки ко лбу. Час молитвы и прощения…

Марк стоял под восходящим солнцем, оглушенный.

Полностью протрезвевший.

Однако змея еще извивалась в глубине его тела.

В номере он снова ощутил нестерпимое жжение между ног. Не колеблясь, он бросился в ванную, опустил пластиковое сиденье унитаза и начал мастурбировать. В мозгу проносились беспорядочные видения. Сорванная одежда, открытые груди, голые лобки, зовущие, влекущие к себе… Плоть, мелькающая у него в голове, как фотографии, подвешенные для просушки на крючьях. Он насиловал юных девушек. Он входил в них, наслаждался их слезами, их унижением. Это было отвратительно, но где-то очень далеко, за кулисами своего театра, он с облегчением отмечал: никаких сцен убийства, никаких видений ран.

По крайней мере, кровь его больше не возбуждала.

Наконец, длинными лихорадочными спазмами пришло освобождение. В этом извержении было что-то болезненное. Очищение гнойной раны. Он успокоился. Больше чем успокоился: все стало ему безразлично. У него не осталось ничего общего с тем сумасшедшим, которым он был еще несколько секунд назад.

Как и все мужчины, он уже давно знал это ощущение. Этот полный разрыв, радикальную границу между жаром желания и резким возвратом к реальности. Но в это утро перелом оказался неожиданно жестоким. Он стал другим человеком в буквальном смысле этого слова. Он тупо смотрел на свои пальцы, перемазанные спермой, и не понимал, что произошло.

Случившееся позволило ему еще глубже проникнуть в душу убийцы. С Реверди все должно было происходить именно так: пока он не удовлетворял свою жажду разрушения, все остальное не имело значения. Вся вселенная должна была подчиняться его бредовым фантазиям. Потом, исполнив свой танец смерти, он, наверное, погружался в состояние отупения, непонимания. В Папане рыбаки наши его совершенно оцепеневшим. Он обнаружил труп Перниллы Мозенсен одновременно с ними. Марк припомнил серого человека, прикованного к стулу в камере в Ипохе, повторявшего: «Это не я…» В этот момент Жак еще не вышел из состояния шока. Наверное, он ощущал смутную панику при мысли о совершенном преступлении. И гнал от себя мысль, что это он его совершил…

В конце концов, может быть, все обстояло гораздо проще, чем Марк себе представлял. Жак был один, как в прямом, так и в переносном смысле. У него не было сообщников. Он не страдал шизофренией. Временами он испытывал импульсивную тягу к убийству, а когда эти импульсы проходили, они оставляли после себя ощущение удовлетворенности.

Напротив, когда он выбирал свою жертву, когда покупал мед, когда готовил свою «Комнату Чистоты», заталкивая волокна ротанга в мельчайшие трещинки, его голова оставалась холодной. Он тщательно и детально готовил церемонию, зная, что вот-вот наступит кризис, что вот-вот прозвучит призыв. Похоже на то, как первобытные племена готовят алтари для жертвоприношения, ожидая, что какой-нибудь «тигр-бог» или «Кинг-Конг» придет требовать свою долю свежего мяса.

Вот кем был Реверди: простым верующим.

Верящим в собственных демонов.

Марк встал с унитаза и снова залез в душ. Он долго стоял с закрытыми глазами под теплыми струями, чтобы отмыться от последних миазмов своего кризиса целиком, телом и душой. Он не забывал, что задолго до этой смехотворной прогулки он впервые испытал эрекцию при виде сцены убийства. Но это не вызвало у него стремления убивать: нет, только заниматься любовью. И все это было частью того же безумия, той же потери контроля… Как далеко находится он сейчас от «Черной линии»? Сколько еще шагов отделяют его от нее?

Он вышел из душа и принял решение. Ему следует как можно скорее покинуть Азию, иначе он сойдет с ума. Надо покончить с Реверди. Раскрыть его последний секрет и оставить это дело, пока не стало слишком поздно. Вернуться в Париж. Закончить книгу. Забыть о кошмаре и встретить успех.

Повинуясь какому-то внезапному порыву, он схватил свой мобильный телефон и набрал номер Венсана. Ему захотелось услышать дружеский голос. Реальный, «нормальный» голос. Ответа не было. В Париже два часа ночи. Великан спал или еще не вернулся домой.

Тогда, движимый другим — необъяснимым — порывом, Марк бросился искать в сумке фотографию Хадиджи. Он захватил ее с собой, чтобы в случае, если его покинет вдохновение, она помогала ему настроиться. Со слезами на глазах он любовался этим прекрасным лицом, этим странным взглядом, всегда вызывавшим у него ассоциацию с музыкальным диссонансом, а потом внезапно уснул, прижимая фотографию к груди.

Десять часов утра, палящий зной.

Устроившись на верху стенки, разделявшей душевые кабины, вытянув руки вдоль тела, Жак Реверди ждал. Раман не устоит. Несмотря на жару, несмотря на риск…

В данное время его благосклонностью пользовался один из малолеток, индонезиец лет шестнадцати-семнадцати по имени Коде. Он отбывал пожизненный срок за то, что перерезал горло собственной матери обломком выхлопной трубы. Ежедневно, примерно в шесть вечера, когда все заключенные расходились по камерам, начальник службы безопасности уединялся с ним в душевой.

Реверди улыбнулся.

Сегодня все пойдет по-другому.

Ослепительный белый свет разливался по кабинкам без крыш, отражаясь острыми бликами от кафеля. Каждая стена, каждый угол вибрировали наподобие отражающих экранов, которыми пользуются фотографы. Жак старался не смотреть вниз, чтобы не потерять равновесие.