Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Игоревич Шубинский

равновесие между тем, что в просторечии зовется формой и содержанием”, что он зависим от своих ближайших предшественников – Блока, Белого, Брюсова. По словам Ходасевича, упреки его в напечатанном тексте были сильно смягчены, но даже в таком виде статья обидела Герасимова, и он перестал ходить на лекции Ходасевича.

Был среди слушателей и один человек, Владиславу Фелициановичу уже хорошо знакомый. Его звали Семен Абрамович Родов. История общения с ним изложена Ходасевичем в нескольких статьях, и она довольно интересна.

Родова Ходасевичу представил Лев Яффе в период работы над “Еврейской антологией” как молодого сиониста, пишущего, однако, стихи по-русски. Двадцатипятилетний студент не особенно понравился поэту, безликие стихи его понравились еще меньше, но Родов был “вежлив и доброжелателен”, и Ходасевич его терпел. Как раз в это время состоялся октябрьский переворот. По словам Ходасевича, Родов в разговорах с ним страстно ругал большевиков и “подсмеивался над моей наивностью: как я могу не видеть, что Ленин – отъявленный пломбированный германский шпион”. В один прекрасный день он прочитал Ходасевичу поэму “Октябрь”: “Ненавистничество автора к большевикам было до неприятности резко, я бы сказал – кровожадно. Заканчивалась поэма в том смысле, что, дескать, вы победили, но мы еще отомстим. Как рефрен, повторялся образ санитарного автомобиля, который носится по Москве, по Садовым:

Крýгом, крýгом, крýгом, крýгом…

Эта строчка запомнилась, как и тема автомобиля. В том, что большевики не продержатся больше двух месяцев, Родов не сомневался”[405].

Вскоре, однако, Ходасевич узнал, что “ненавистник большевиков” устроился на работу в типографию Левинсона и выдвинулся в члены заводского комитета. Весной 1918 года вышла книга Родова “Мой сев”. Ходасевич стал искать издателя для новой книги стихов “Путем зерна”. Издательство Цетлина, первоначально собиравшееся ее выпустить, закрылось. И тут Родов предложил свою помощь: типография Левинсона по его протекции готова была напечатать книгу за счет автора, но в кредит, с оплатой после реализации тиража. Условием была хвалебная рецензия Ходасевича на книгу Родова (которая, кстати сказать, была наречена “Мой сев” не просто так, а в честь грядущего выхода “Путем зерна”, как объяснил молодой автор) в “Русских ведомостях” или во “Власти народа”. Ходасевич резко отверг сделку, и на этом его общение с Родовым прекратилось.

И вдруг бывший сионист оказывается в числе пролетарских поэтов. Как описывает Ходасевич, он был “уже не в студенческой тужурке, а в кожаной куртке. На руках нарастил он грязь и мозоли. Держался столбовым пролетарием и старым большевиком. На собрании, а потом на лекциях довольно часто и развязно обращался ко мне, забыв мое имя и отчество и называя меня «товарищ Ходасевич», словно мы никогда раньше не встречались”[406]. Наконец на одном из чтений в Пролеткульте Родов, не смущаясь присутствием Ходасевича, прочитал поэму “Октябрь”. “Это была та самая поэма, которую я знал, но перелицованная, как старая шуба, и положенная на красную подкладку”[407]. Политическая тенденция была изменена на противоположную, в то время как “вся описательная, пейзажная часть осталась без изменения”. Уцелела и запомнившаяся Ходасевичу строка:

Крýгом, крýгом, крýгом, крýгом

Окровавленной Москвой –

На коне я мчусь упругом,

Смерть – мой быстрый вестовой,

В лазарете брошу тело,

Пуля тотчас вслед запела,

Чтоб другое на пути

Через улицу найти[408].

Ходасевич еще не знал, какое продолжение получит эта история и как скажется она на его судьбе. Не мог он предвидеть и впечатляющей, но краткой карьеры своего “ученика”.

Пока же преподавание Ходасевича в Пролеткульте оборвалось резко и неожиданно: все члены объединения были сняты с лекций и отправлены на фронт. Осенью 1919-го, когда они вернулись, занятия не возобновились. Вскоре Герасимов, Казин, Александровский и другие вышли из Пролеткульта и образовали собственное объединение под названием “Кузница”. Их ждал недолгий и чисто официозный успех, творческая деградация и окончательное забвение даже в рамках советской культуры. Могло ли быть иначе? Ходасевич считал, что могло, что “в несколько месяцев лестью и пагубною теорией «пролетарского искусства» испортили, изуродовали, развратили молодежь, в сущности, очень хорошую”[409].

5

То, что источником заработка для Ходасевича на несколько лет стали, вместо переводческой, литературно-критической и сценарной поденщины, чиновничья служба, книжная торговля и преподавание, никак не могло повлиять на главное в его жизни – на поэтическое творчество. В 1917–1919 годах он пишет довольно много, даже больше, чем прежде. Сохранилось более пятидесяти текстов, отрывков и набросков этих лет. Здесь есть и эпические замыслы, и строки, явно написанные “под маской”, от лица вымышленного персонажа, и опыты в самых разных формах стиха, вплоть до верлибра. Очень немногие из этих стихотворений удалось тогда напечатать – не считая, конечно, рукописных изданий Лавки писателей. Несколько раз Ходасевич участвовал в публичных чтениях – в частности, в конце января 1918 года в салоне поэта и издателя Амари (Михаила Осиповича Цетлина; его жена Мария Самуиловна была родной сестрой гимназического и университетского приятеля Ходасевича адвоката Аркадия Тумаркина). В вечере участвовали также Бальмонт, Вячеслав Иванов, Белый, Пастернак, Цветаева, Эренбург, Инбер, Алексей Толстой, Крандиевская, Каменский, Бурлюк, Маяковский. На сей раз Ходасевич не побрезговал компанией футуристов и стал, к большой своей досаде, свидетелем триумфа Маяковского, прочитавшего “Человека”.

Лишь девятнадцать стихотворений вошли в окончательный корпус книги “Путем зерна”. По ним и стоит судить об основных тенденциях творчества Ходасевича в этот период. Поэту потребовалось два года, чтобы отойти от поэтики “Счастливого домика”, и даже не от поэтики, а от пронизывающего книгу мироощущения, чтобы привязанность к бренному, бедному, простому “мирку” оказалась слабее тяги к стоящей за ним подлинной реальности, жестокой и опасной, но влекущей. Все же некоторые стихотворения первых послереволюционных лет могли бы войти в предыдущую книгу. В их числе, например, “Ищи меня”, “Хлебы” или “Анюте”. Последнее особенно обаятельно: хотя адресат его, очевидно, Анна Ивановна, оно озаглавлено “детским” именем, чему вполне соответствует его интонация. Как и в “Счастливом домике”, Ходасевич, казалось бы, любуется маленьким, уютно-обаятельным миром, который символизирует крохотный кораблик, нарисованный на спичечном коробке:

…И верно – есть матросик,

Что мастер песни петь

И любит ночью звездной

На небеса глядеть.

И я, в руке Господней,

Здесь, на Его земле, –

Точь-в-точь как тот матросик

На этом корабле…

Но мир матросика мал лишь для нас: для него все подлинное – и небеса, за которыми открывается наш мир, и опасные морские волны.