Пока Париж спал - Рут Дрюар

Когда Сара заканчивает настраивать инструмент, то встаёт и размещает скрипку под подбородком. Другой рукой берет смычок и отводит его назад, будто собирается выстрелить из лука. Так она себя и чувствует – будто собирается на войну. Пришло время бороться за жизнь, которая у них была когда-то. Собирав всю смелость, она начинает играть первые ноты «Маленькой ночной серенады» Моцарта, любимого произведения Давида.

Сара наблюдает за ним, пока играет. Это для тебя, говорит она мысленно. Для тебя.

Они так увлечены друг другом, что не замечают, что маленький мальчик стоит в дверном проеме, смотрит на них и слушает с удивленным лицом. Когда Сара наконец чувствует присутствие Самюэля и поворачивается на него, он не отводит взгляд, как делает это обычно, но смотрит ей прямо в глаза. Сара переносится в прошлое, к ребенку, который не отрываясь смотрел на нее, пока она его кормила. Наконец-то она хотя бы мельком увидела в нем своего сына, которого когда-то оставила. Продолжая смотреть ему в глаза, она играет дальше, не пропуская ни единой ноты, и ее сердце наполняется музыкой.

Париж, 14 сентября 1953 года

Они отправляют меня в школу. Но как бы я ни злился, плакать не буду. Я вспоминаю письмо Папочки. Я храбрее, чем думаю. Мы с Ненастоящей мамой практически идем рядом, только она одной ногой на тротуаре, а другой на дороге, потому что тротуар слишком узкий. Мое сердце бешено стучит в груди, будто я пробежал сто ярдов, только вот это не так. Я ведь просто иду.

Когда мы приходим к школе, я вижу, как толпа детей проходит через ворота. Останавливаюсь и смотрю на вывеску: «L’École des Hospitalières-Saint-Gervais». Больше похоже на название больницы. Может быть, это школа для больных детей. Мне кажется, сейчас я вполне бы сошел за больного.

Все остальные дети заходят в здание самостоятельно, но она идет внутрь вместе со мной, и мы идем по коридору, покрытому серым ковром, который все заглушает и делает все вокруг очень тихим. Я понимаю, что мы идем в кабинет директора. Наверное, он хочет сперва встретиться со мной, потому что я новенький и наверняка «особый случай». Люди говорят так о детях, которые плохо себя ведут.

Мы останавливаемся перед дверью, на которой написано: Monsieur Leplane. Ненастоящая мама смотрит на меня, кажется, что она напугана почти так же сильно, как и я. Я делаю вид, будто мне плевать, но на самом деле от страха болит живот, а ноги ужасно чешутся.

Она стучит, и низкий мужчина с кудрявыми черными волосами открывает нам дверь.

– Entrez, entrez, – говорит он так, будто куда-то спешит.

Когда мы заходим внутрь, он стоит перед своим столом, со всех сторон торчат книги так, будто они вот-вот упадут на пол. Он опускает очки и смотрит на меня.

– Bonjour, Samuel.

Я знаю, он ждет моего ответа, чтобы проверить, говорю ли я на французском, но я все еще не могу произносить французские слова. Даже когда хочу. Например, сейчас

– Здравствуйте, – бормочу я.

Он хмурится, затем смотрит на Ненастоящую маму и говорит что-то по-французски.

Она наклоняется так, что ее лицо становится на одном уровне с моим, и тихо шепчет:

– Au revoir, Sam.

Я игнорирую ее. Но когда она выходит, вдруг совсем не хочу стоять там в одиночестве.

Месье Леплан обходит свой заваленный до верху стол и садится.

– Samuel, assis-toi.

Он указывает рукой на стул. Я делаю, как мне велят, и сажусь на руки. Если мои руки будут свободны, я точно начну чесаться. На стене за его столом висят фотографии, с которых на меня смотрят бесконечные ряды школьников с серьезными лицами.

– Твой отец рассказал мне твою историю.

Директор говорит по-английски!

Он снимает очки, чтобы лучше меня рассмотреть.

– Самюэль, мы знаем, что тебе тяжело, но твое место здесь. Это твой настоящий дом.

Он надевает очки обратно.

– И мы сделаем все возможное, чтобы помочь тебе привыкнуть к новой жизни. Будет непросто, вначале уж точно, но когда ты познакомишься с другими детьми, все встанет… на свои места.

Не могу удержаться и чешу ногу через брюки. Директор кажется добрым, и он очень хорошо говорит по-английски, но я вижу, что он на их стороне. Не на моей. Меня никто не поддерживает. От этой мысли перехватывает горло. Я моргаю, чтобы убрать слезы с глаз. Я не буду плакать. Не буду.

– Позволь мне рассказать тебе кое-что об истории этой школы, – тихо произносит он, – это связно с твоей историей, но у твоей истории счастливый конец.

Это глупая история! Я хочу кричать. Но не кричу. Просто продолжаю чесать ноги.

– Утром 16-го июля 1942 года, всего за два года до твоего рождения, почти всех учеников этой школы арестовали. Осталось только четыре ребенка. Ты можешь представить себе такое? Арестовать детей? Знаешь, в чем они были виноваты?

Кажется, я знаю ответ, но ничего не говорю.

Он смотрит на меня, ожидая ответа.

– Они родились не в том месте? – мямлю я.

– Да, можно и так сказать. Они были евреями тогда, когда быть евреем приравнивалось к преступлению.

До сих пор не до конца уверен, что значит еврей – это что-то связанное с религией. Я знаю, что Гитлер ненавидел евреев. Он хотел убить их всех, даже младенцев.

– Нацисты считали, что быть евреем – преступление.

– Мой папа не был нацистом! Вы даже его не знаете!

– Я знаю, что не был, Самюэль. Я этого не говорил.

Директор обходит стол с мой стороны и кладет руку мне на плечо.

– Твой отец Жан-Люк совершил очень храбрый поступок. Он спас тебя от нацистов. Я не его имел в виду. Это французские жандармы арестовали детей и передали их нацистам. Я думаю, многим пришлось делать то, чего им не хотелось. Война делает это с людьми.

– Я люблю своего папу, он самый лучший папа во всем мире.

Пытаюсь проглотить комок в горле.

– Ты и должен любить его, Самюэль. Никто не просит тебя перестать его любить. Но ты знаешь, что твоя мама здесь сделала тоже кое-что очень храброе, что некоторые матери были не в силах сделать. Несмотря на то, что тебе был всего месяц, она отдала тебя, потому что знала – это твой единственный шанс выжить. Она лишилась всех этих лет с тобой и теперь хочет, чтобы ты вернулся. Ты можешь это понять?

Я пожимаю плечами. Не хочу думать о ней.

Месье Леплан пристально смотрит на меня и ждет, пока я отвечу что-нибудь.

– Я не принадлежу ей, – тихо говорю я.

– Конечно нет. Никто никому не принадлежит, но дети должны быть со своими родителями.