Рубенс - Мари-Ан Лекуре

Рубенс видел свою главную задачу в том, чтобы не допустить прекращения англо-испанского сотрудничества, потому что это означало бы крушение надежды на установление мира между Соединенными Провинциями и Нидерландами. Легко вообразить, в какой тревоге провел он день 24 августа 1629 года. Рубенс, очевидно, не покидал письменного стола, потому что написал Оливаресу сразу пять пространных писем, убеждая того ускорить ход событий и предлагая готовый вариант решения: «Все сейчас в руках Вашего Превосходительства; так, обещание оставить несколько гарнизонов в Пфальце явится важным шагом вперед; ибо всякому благоразумному человеку ясно, что заключение этого мира повлечет за собой все остальное». Художник так верил в это, что, опережая события, поделился своим планом с Карлом I.

Ко 2 сентября Испания все еще не предприняла никаких конкретных шагов, если не считать того, что Оливарес сурово осудил Рубенса за проявленную инициативу. Французы ликовали. Надежды испанофильской партии Лондона таяли с каждым днем. Фрэнсис Коттингтон уже «считал, что его поездка в Испанию лишь ускорит разрыв, потому что он не может выдвигать иных предложений кроме тех, что уже содержатся в документе» (имелась в виду та самая бумага, которую Рубенс выманил у Карла I, попросив письменно изложить предложения, устно сформулированные в июле). Карл I в одиночку противостоял Высшему совету, всецело одобрявшему проект французов завладеть с помощью Голландии испанскими колониями. Ришелье специально подчеркивал, что его предложения остаются в силе на протяжении всего того времени, что продлится посольство Коттингтона в Испании, и 16 сентября, устав бороться, король пригласил французов в Виндзорский замок для подписания договора. Рубенс утешался тем, что для сервировки пожалели золотой посуды. Следующий за ратификацией день принес ему еще одну радостную весть: стало известно, что возле острова Святого Христофора, близ Вирджинии, французы подвергли досмотру «семь богато груженных английских кораблей».

А вот Фландрия потерпела сразу два серьезных военных поражения: под Везелем и Хертогенбосом. Тревожные новости, приходившие с этих двух фронтов, только подзадоривали французов. Стремясь закрепить свое преимущество, они настойчиво внушали англичанам, что самое время добить испанцев, раз уж они не смогли справиться с маленьким голландским государством. Посланник в Лондоне Шатонеф вел свою собственную кампанию, повсюду рассказывая, что, по имеющимся у него секретным сведениям, Испания нисколько не заинтересована в мире с Англией и вовсе не намерена присылать Колому в Лондон. Ловко играя на анти-католических чувствах пуритан, он во всеуслышание называл Фрэнсиса Коттингтона изменником, продавшимся испанцам. Именно он пустил клеветнический слух, будто Коттингтон в угоду Мадриду нарочно затягивает свое возвращение в Лондон. Двор пребывал в тревогах и сомнениях. Теперь уже и сам король начал задумываться об истинных намерениях испанцев и подозревать Филиппа IV в двуличии. Надежды на то, что его требования по Пфальцу будут удовлетворены, исчезали с каждым днем, а тут еще некстати ему припомнилась собственная авантюра со сватовством к Марии-Терезии, и он испугался, что испанцы захотят сделать из него посмешище. Рубенс все настойчивее наседал на Оливареса, передавал ему, что король взволнован и требует, «чтобы Коттингтон поторопился! Пусть выезжает немедленно!» Он подчеркивал, что пользуется особенным расположением короля, который приглашает его, испанского посланца, на свои переговоры с французами. Все напрасно. Оливарес оставался глух к таким удивительным знакам внимания и по-прежнему тянул время. Рубенс не сдавался.

Со всех сторон окруженный интригами и кознями, он и сам не брезговал подобными методами. Так, в сентябре 1629 года ему посчастливилось перехватить секретное послание, адресованное савойскому герцогу, в котором английский капитан просил у герцога разрешения на трех вооруженных военных кораблях отправиться из порта Виллафранка в Тунис, Алжир и Беджайю — бить мавров. «Однако, учитывая выгодное положение этого порта [Виллафранка] для проникновения в Лионский залив и перекрытия прохода из Барселоны в Геную, я счел разумным посвятить в этот план сэра Фрэнсиса Коттингтона, который не знал о его существовании. Я полагаю эту проблему чрезвычайно важной, потому что четыре корабля легко могут превратиться в двадцать и принести немало неприятностей королю Испании. Он пообещал мне, что доложит обо всем королю и сделает все, что в его силах, чтобы этому помешать».

В ноябре заговорили о скором приезде испанского посланника, говорили даже, что его багаж уже доставлен в Дюнкерк. Дон Карлос Колома прибыл в Лондон 11 января 1630 года. Король оказал ему пышный прием в Банкетинг-холле. Знатные дамы королевства явились на встречу в таком количестве, что, как сообщал Дорчестер Коттинггону, тесно зажатые в толпе, они «драли друг друга за волосы».

Развязка

Свою миссию Рубенс выполнил. Можно было возвращаться домой. Оставалось только передать Коломе бумаги и ввести его в курс дела. Эта процедура заняла еще два месяца. Наконец, 6 марта 1630 года он покинул Лондон.

Накануне отъезда он вместе с Жербье нанес визит голландскому посланнику Альберту Иоахими и вручил ему просьбу об освобождении дюнкеркских моряков, томящихся в Роттердаме. Иоахими, прекрасно осведомленный о внутренних убеждениях художника, понял истинную цель его прихода: фламандец не мог уехать, не обсудив с ним причин конфликта, столкнувшего между собой их страны. Действительно, занимаясь политикой, Рубенс постиг, сколь зыбко любое соглашение, а потому не питал особенных иллюзий относительно конкретных результатов англо-испанского договора для установления мира в Нидерландах. Он знал, что Карла I заботила только проблема Пфальца, что Филипп IV так и не избавился от убеждения, что голландцев можно и должно покорить силой оружия. Поэтому, несмотря на официальное предписание оставить в стороне нидерландский вопрос, он по собственной инициативе решил напрямую переговорить с голландским посланником, «уверяя Иоахими, как докладывает Дедли Карлтон, что Соединенные Провинции могли бы заключить договор, если бы хотели этого, установив тем самым мир и покой в Семнадцати провинциях, измученных долгой войной».

Все эти четыре года, разрываясь между Мадридом и Лондоном, художник думал об одном: как положить конец войне во Фландрии. Может быть, недавний успех в обхождении с английским и испанским монархами слегка вскружил ему голову? Поддался ли он своим «внутренним порывам, увлекся ли сознанием собственной значительности» или «угодил в ловушку внешнего блеска, став рабом церемониала, он — такой порядочный и любезный, такой обходительный, привлекательный, всегда прекрасно одетый и немножко тщеславный?» Он все еще верил, что Гаага и Брюссель вполне могли бы найти общий язык и восстановить мир между Северными и Южными Нидерландами: «Иоахими отвечал ему, что добиться этого можно одним-единственным способом: изгнать прочь испанцев».

Самым ощутимым результатом всей английской эпопеи Рубенса можно считать его личное продвижение вверх по социальной лестнице, отмеченное новым титулом и великолепными дарами. 3 марта Карл I посвятил его в рыцари, обогатив герб художника «геральдической фигурой, заимствованной у английского королевского герба: то была четверть щита с изображением золотого льва на красном фоне, которую Рубенс поместил в верхней левой части своего герба». Кроме того, он получил усыпанную драгоценными камнями шпагу, украшенную бриллиантами ленту для шляпы и бриллиантовое же кольцо, которое государь ради такого случая снял с собственного августейшего пальца. «Невозможно осыпать большими милостями вельможу, каким бы выдающимся он ни был», — комментировал награду венецианский посланник Джованни Соранцо.