Бумажный герой - Александр Давыдов

10

И вот теперь тебе отвечу на второй вопрос, который главный: ощутил ли я свободу в беспредельности мироздания, во имя которой, по сути дела, я и покинул книжные страницы. Да, чувство безмерности мира меня иногда будто пронзало от макушки до пят. С такой невероятной силой, что хотелось от него сберечь душу, кажется, готовую растечься на всю эту беспредельность, лишившись своей столь драгоценной для каждого самости, которая вроде б и находится на попеченье Создателя, – будто распластаться меж созвездий. Подступал не страх даже, а именно всеохватный ужас, которого не стерпеть даже и очень стойкой натуре. К счастью иль несчастью, люди мира сего за века изобрели много средств защиты от вселенского ужаса и вселенской благодати. Я говорил, что жизненный образ выбрал самый что ни на есть банальный. Пусть это была маска, но внешнее, сам знаешь, управляет внутренним не меньше, если не больше, чем наоборот. Мой книжный мир, хотя и не беспредельный, оказалось, все-таки был неизмеримо шире довольно узкого мирка, пригодного для моей жизненной маски, вполне определенно очерченный как раз теми самыми, уже помянутыми связями, обязанностями, пороками и добродетелями, короче говоря, всем кругом существованья мужчины в расцвете лет, в меру успешного, довольно прочно обжившегося в определенной общественной роли. Мной правило ближнее, повседневное, а грандиозное, вселенское, наверняка ведь знаешь по себе, как редко настигает. Уходя в мир, я надеялся прозреть в новых для меня небесах лик величайшего Творца вместо озабоченной физиономии своего литературного создателя, сквозившего на потолке моих возможностей, как облупленная фреска, но, видно, Он не дается даром. Вместе с довольно пошлой социальной маской и заурядной биографией я невольно обрел прохладную религиозность и умеренное фарисейство, свойственное среде моего социального обитания. Коль разобраться, и вообще человек жизни в не меньшей, если не в большей мере функция, чем литературный персонаж, да к тому же куда более жестко привязан к своему месту и времени. Еще вопрос, что хуже: быть не свободным от воли Создателя или от разнообразных бытовых обстоятельств?

Выходит, я предал собственную идею? Что ль, вочеловечившись, пополнил мир, и так изъеденный общими местами, лишь очередной банальностью? Да нет же, ни от чего я не отрекся! Попросту свои мечты и намеренья припрятал так глубоко, что, признаюсь, и сам о них частенько забывал, увлеченный незнамо куда стремящим потоком жизни. Нет, я остался верен своему предназначению. Ведь, так сказать, раствориться в массе – это было, как понимаешь, вовсе не моей целью, а лишь средством. Цель осталась неприкосновенна: привнести хотя б капельку истины в этот ваш изолганный, усталый мир. Ты меня, разумеется, тут поймаешь на противоречии: мол, достойно ли ратоборца истины постоянно врать и таиться? Но дело в том, что истинность и правдивость мало того что не одно и то же, а час-то – нечто, одно другому прямо противоположное: правдой нередко заслоняются от истины. Не утверждаю, что этот мир неправдив. Хуже: он полуправдив, притом что целиком неистин. Словно б над миром реет демон полуправды, либерал, демократ и гуманист, втайне глумящийся над нами. Вот уж кто умеет коварной подменой обращать добро во зло. Сам знаешь, что идее добра принесено куда больше жертв, чем непосредственно злу. Зло очевидно, оттого не так опасно, а добро, подмаранное полуправдой, сулит гибель человечеству. Соблазненное этим демоном, оно скопом свой мир захаркало, заплевало, любой вдохновенный прорыв омертвляя в какую-нибудь гнусную институцию; побивало пророка, чтоб его посмертно превратить в идола. Гениев давно уж не распинают и, упаси боже, не побивают камнями. От них откупаются международными грантами и субвенциями, чтоб не скулили, вообразив себя невинными жертвами, и не путались под ногами у озабоченного злобой дневи человечества, – возможно ли худшее унижение? Весь этот мир – сплошная деградация и отчужденье духа, как верно подмечено в одной из книг. Да, собственно, к чему мне тратить пафос, коль все это сказано, даже весьма профетически и грозно, и во многих почитаемых книгах, – но толку чуть.

Долгое время существовавший в мире возвышенных абстракций и чистой мысли, я сохранил чутье на неистину, ее ощущал всеми фибрами на вкус, цвет и запах, а также и на ощупь. Но это я сейчас такой умный, а поначалу ведь разделял многие иллюзии, как и заблуждения, свойственные рядовому гражданину века сего. Старался внести в наш (ваш?) не слишком-то уютный мир хотя б крупицу добра, то есть помимо служебных обязанностей занимался общественной деятельностью, стараясь ее не слишком афишировать. В годы тоталитаризма распространял антиправительственную литературу, за что недолго побыл в психушке (я-то? единственный целиком и до конца нормальный, в наивысшем смысле трезвый человек в этом ополоумевшем мире!), откуда вышел героем (уже не литературным) после падения кровавого режима. Затем участвовал в различных комиссиях и попечительских комитетах: защищал природу и животный мир, сирот, стариков, инвалидов, ветеранов спорта и войны за независимость. Даже избирался депутатом парламента от демократической оппозиции.

Так значит, я все же чем-то выделился? Не сказал бы: это были годы общественного подъема, то есть всеобщей суеты и беспочвенных, как выяснилось, мечтаний. Всяк суетился и попросту выживал, не обращая внимания на ближнего, – тогдашние герои на час быстро забывались. Когда ж чистейшие наши порывы и светлые упованья были изгажены, перевраны, изгвазданы, изничтожены, извращены до полной противоположности, я вернулся к своей прежней чисто внешней неприметности, однако обогащенный немалым жизненным опытом и разочарованный в общественном служенье, как и вообще, так сказать, позитивном социальном действии. По крайней мере, лично для меня оно оказалось тщетным, поскольку я наверняка не герой социального романа.

Моя сфера, как я решил, дух и мысль, потому вразумить человечество мне сподручней идеей и образом. Но не как прежде, намывая крупицы добра, а тотально, разом, что мне более свойственно, учитывая мой беспощадный, пусть книжный, идеализм, стремленье к совершенству, а также интеллектуальный абсолютизм. К примеру, долго, усердно я собирал по крупицам, по черточкам и мельчайшим приметам образ гения современности, чтоб он воссиял средь всемирной посредственности, указав людям путь[8]. А собрав, был охвачен сомненьем: ангел ли это, а может, бес, что увлечет людей в пропасть? Как личность ответственная, дабы не рисковать, я развеял его в нетях. Но затем, дерзкий помыслом, я решил сотворить вселенский шедевр – совершенную красоту, которая спасет мир, однако его не смог завершить, от перенапряжения всех духовных, умственных и физических сил во второй раз угодив в психушку, которая по причине вдруг случившегося потопа (возможно, и не реального, а ментального, что нахлынул в моем прохудившемся сознании) стала для меня подобьем ковчега. Об этом океанском путешествии расскажу когда-нибудь после. И наконец я решил выстроить вселенский дом, взамен нынешней ветхой уже постройки, где было б уютно любому человеку, без изъятья. И тут меня постиг крах: дело даже не в том, что подвели вороватые подрядчики, а всем известно, чем заканчиваются столь масштабные и пафосные строительные проекты. С тех пор я будто потерял общий язык со всем человечеством.