Стать Джоанной Морриган - Кейтлин Моран

Чем я сейчас и займусь. Вернусь домой и буду думать.

Я собираю рюкзак – сгребаю все пепельницы со стола, как меня научил Кайт, – и пишу ему записку: «Мне пора домой. СПАСИБО. Извини, если что. Пепельницы я, конечно, взяла. Хххх».

Выхожу из отеля – где я вообще? Кажется, в Сохо. Я еще пьяная? Да. Я решаю пройтись до вокзала пешком, чтобы чуть-чуть протрезветь. Я разговариваю с собой, как с растерянным ребенком. Или как будто с Люпеном, когда ему страшно. Чего мне хочется по-настоящему? Кем мне действительно хочется быть?

Я вспоминаю, как мне представлялась взрослая жизнь: блистательный Лондон, бесконечные вечеринки, и я вхожу в комнату, и меня встречают бурными аплодисментами, и все восторгаются моей новой статьей, все восхищаются тем, что я делаю и что пишу. Мне кричат «Браво!» и угощают меня шампанским, как угощали бы Оскара Уайльда на премьере его очередной дерзкой пьесы.

А что происходит на самом деле? Выходит новый номер «D&ME», и мне в лицо плещут пивом, потому что я назвала кого-то из музыкантов «тупорылым никчемным мудлом».

Многие меня не любят. Но ведь они же должны понимать, что это все наносное, что внутри я хорошая, добрая и благородная. Что я люблю этот мир! Они должны чувствовать, что скрывается за моими откровенно грубыми словами. Что под маской прожженной стервы прячется хрупкая, ранимая девочка, которая все еще мечтает о таксе и плачет из-за Нельсона Манделы.

В киоске на Юстонском вокзале я покупаю свежий номер «D&ME». Хочу провести эксперимент. Я притворюсь Джоном Кайтом – представлю, как он просыпается в недоумении, почему Герцогиня, его добрый друг и приятель, вчера вечером грязно его домогалась, и, наверное, решает, что у нее малость поехала крыша, – я прочитаю все свои обзоры за эту неделю, как их читал бы Джон Кайт, и попытаюсь понять, с точки зрения Кайта, хороший я человек или нет. Я испытаю свое журналистское «я» и попытаюсь понять, сколько в нем, собственно, от меня. Вообще я это или не я.

В электричке мне достается козырное место – целый столик для меня одной! Охренеть! Я сижу, пью шоколадный молочный коктейль из «Макдоналдса» – лучшее средство, чтобы экстренно снять похмелье, – и листаю журнал трясущимися руками. Мгновение паники. Большая статья Тони Рича. Не думай о Риче! Не думай о Риче! Пролистываю, не глядя, но потом все-таки возвращаюсь к статье и читаю. Делаю то же, что и всегда: ищу, есть ли там что-нибудь обо мне, пусть даже косвенно, даже вскользь.

Но ничего нет – ни о любви, ни о сексе, ни о женщинах в каком бы то ни было проявлении. Уже ясно, что сколько бы я ни сосала член этого человека, он не собирается меня увековечить. Джон прав. В этом журнале я увижу себя только в собственных статьях и обзорах, и как раз на следующей странице идет моя основная статья в том номере. По объему она даже больше, чем статья Рича, отмечаю я не без злорадства.

Это мой «экспертный анализ» нового альбома «Soup Dragons», шотландской альтернативной рок-группы, запрыгнувшей в вагончик с оркестром мэдчестерского шапито на посмешище почтеннейшей публике. Кенни звонил мне по поводу этой статьи, когда я ее отослала, но тогда я не стала вникать в то, что он говорил. Теперь же я вижу, что Кенни назвал мой обзор «Свершилось: Уайльд все-таки перегибает палку». Это как-то тревожно.

Статья написана в форме репортажа из зала суда, где «Драконам» предъявлены обвинения в преступлениях против человечности, каковыми является их музыкальное творчество.

Вот как я начала: «Если мы отнесемся к Женевской конвенции со всей серьезностью…

…если мы соберемся призвать к ответу всех, чьи действия противоречат идее гуманности и представляют угрозу для самого существования человечества, тогда, безусловно, на скамье подсудимых окажутся и «Soup Dragons». За ними придут прямо в их развеселую шотландскую берлогу – не вздумайте пить молоко в доме «Soup Dragon»! Оно наверняка скисло и загнило! – закуют в кандалы и сопроводят под конвоем прямиком в зал суда.

– Что вы скажете в свое оправдание? – спрашивает судья, пожилой человек с добрым взглядом, до сих пор пребывающий в потрясении после прослушивания доказательств. Видимо, травма от четырехминутной пытки композицией «Мечтай (Мир вокруг исчезает)» останется у него на всю жизнь.

– Мы просто пытались развлечь детишек! – блеют «Драконы». – Мы просто пытались быть свободными в своей музыке и делать то, что нам нравится!

– То есть вы совершенно сознательно и преднамеренно взяли свой неуклюжий, хромающий инди-рок и приколотили к нему гвоздями фоновый фанковый ритм – подобно тому как военный преступник доктор Менгеле хладнокровно пришил друг к другу тела румынских сирот-близнецов – и даже не ради медицинской науки, а исключительно ради денег и «почетного» семьдесят второго места в независимых чартах?

– Я хочу к маме! – кричит вокалист Шон Диксон, когда публика единогласно требует самого строгого наказания: пусть «Soup Dragons» выйдут на сцену на фестивале в Рединге, в одиннадцать утра в воскресенье, и пусть возмущенные зрители забьют их до смерти бутылками с мочой».

Я не могу больше это читать. Я закрываю журнал. Господи боже. Я сравнила человека с маракасами, барабанщика, басиста и гитариста с нацистскими преступниками, а их музыку – с медицинскими экспериментами доктора Менгеле. Я смешала с грязью простых ребят из рабочего класса, искренне любящих музыку – точно таких же, как я, – и попыталась заставить их устыдиться своих восхитительных устремлений: сочинять песни. Песни, которые непременно кому-то нужны. Кому-нибудь, где-нибудь. В мире столько хороших профессий, столько полезных и нужных дел, которыми можно заняться, а я занимаюсь таким паскудством.

Хотя я написала все это сама, в моем обзоре – как и в статье Рича – нет ни капли меня. В этой желчной и малоприятной личности, на создание которой я потратила столько усилий и времени, меня нет вообще.

Я начала писать о музыке, потому что любила ее всей душой. Мне хотелось приобщиться к чему-то хорошему, радостному. Мне хотелось завести друзей.

Но вместо этого я притворяюсь законченной сукой. Зачем я так делаю? Почему? Зачем прикладывать столько усилий, чтобы казаться… хуже, чем я есть на самом деле? Проработав в «D&ME» почти два года, я вынуждена признать: эксперимент не удался.

Я бегу в туалет и запихиваю журнал в мусорную корзину, как будто он заразный и надо скорее от него избавиться. Возвращаюсь на место, но что-то мне не сидится. Потому что мне плохо. По-настоящему плохо. И нет ни одной утешительной мысли.

Вот моя самая страшная, самая черная мысль: я обидела Джона Кайта. Он проснется сегодня утром – в полном недоумении после моего вчерашнего выступления, – прочтет этот обзор и решит, что ему больше не хочется меня видеть, никогда. В этом обзоре нет ничего, что может подвигнуть кого-то меня полюбить. Ничего, что пробудит желание быть на моей стороне. Даже мне совершенно не хочется быть на моей стороне. Я потеряла своего единственного друга. Свое доброе зеркало.

Эта мысль – безусловный конец всех мыслей. От этой мысли мне трудно дышать. Я действительно задыхаюсь, словно мне не хватает воздуха. Прислонившись виском к оконному стеклу, я сосу большой палец и судорожно вдыхаю все, что могу вдохнуть. Я в отчаянии от себя. Вот интересно, сколько раз в жизни мне еще предстоит обнаружить в себе столько мерзости и заорать на себя, срывая голос: «Что ты делаешь, Джоанна? Что ты наделала?» – как будто я Люпен, рисующий на обоях.