Великая огнестрельная революция - Виталий Пенской

Наведение порядка в службе помещиков и вотчинников позволило усилить приток свежих сил в состав поместной конницы и способствовало сохранению ее боеспособности в условиях непрерывных войн, характерных для царствования Ивана Грозного. Реформа отсрочила кризис боеспособности поместного ополчения на несколько десятков лет и позволила увеличить численность поместной конницы и тем самым создала условия для перехода к более активной завоевательной политике.

Однако поместная система отнюдь не была панацеей от всех бед. Размеры поместий, на которые могли рассчитывать дети боярские, были невелики, равно как невелики и их доходы, получаемые с этих поместий. Зажиточный сын боярский, имея 60–70 крестьянских дворов и 700–800 четвертей земли, в 20-х – 30-х гг. XVI в. мог рассчитывать на получение от 4 до 7,5 руб. чистого дохода ежегодно (если, конечно, хлеб уродится). Много это или мало? Для сравнения несколько цифр: однорядка, обычная повседневная одежда, стоила около 1 рубля, примерно столько же стоил обычный лук «ординской». Сабля «с наводом» (т. е украшенная) могла стоить до 4–5, а то и более руб., комплект из «пансыря немецкого, шолома шамахейского, да наручей, да наколенок, да батарлыков, навоженных золотом да серебром», стоил 10 руб., обычный же шелом – от 20 алтын до 4–6 руб., кольчуга – 2 или больше руб. Обычное, ничем не примечательное седло, сработанное московским мастером, стоило 17 алтын, тогда как «импортное» ногайское – 1 руб. Хороший конь ценился в 4–5 руб., мерин – в 1–2 руб. В итоге получалось, что, выступая в поход, сын боярский средней руки в 1-й половине XVI в. имел только на себе и с собой в «кошу» «рухляди» и доспеху вместе с «коньми» никак не меньше, чем на 30–40 руб., а небогатый – 15–20 руб., не считая того, что было на их людях. А ведь поместье в 800 четвертей было большой редкостью, обычно же помещики имели поместье, с которого они могли с большим трудом вступать в поход сам-друг. Таким образом, бюджет рядового сына боярского был «критическим» и доходы с расходами сводились им с очень большим трудом.

При таком раскладе становится ясным и стремление служилых людей, невзирая ни на какие угрозы со стороны начальных людей и самого государя, разжиться на войне полоном и всякими «животишками», и их бережное отношение к своей «рухлядишке». В самом деле, потеря даже обычной однорядки могла проделать в его бюджете существенную дыру. Что уж тогда говорить о неудачной кампании, когда сын боярский, отправляясь по шерсть, возвращался домой стриженым! Потеря коней, платья, оружия, доспехов и всякой прочей «рухляди», что находилась в кошу, моментально обращала его в нищего, и чтобы снарядиться в новый поход, он был вынужден залезать в долги, закладывая и перезакладывая свою движимость и недвижимость.

К этому экономическому аспекту стоит добавить также и другой, не менее важный. Подготовка хорошего конного лучника требовала немалого времени, и потеря даже нескольких сот, тем более тысяч всадников поместной конницы всегда расценивалась на Руси весьма и весьма болезненно! Так, Иван Грозный, полемизируя с князем А. Курбским, сетовал, вспоминая результаты несчастного сражения при Судьбищах: «О Иване же Шереметеве что изглаголати? Еже по вашему злосоветию, а не по нашему хотению, случися такая пагуба православному християньству…»670. А ведь эта «пагуба», случившаяся, по мнению Ивана, в результате «злосоветия» Курбского и его единомышленников, заключалась в том, что, согласно Никоновской летописи, в этом сражении было убито или попало в татарский плен 320 детей боярских!

Одним словом, характер противника, условия ТВД, на котором приходилось действовать русским ратям, экономические соображения и пресловутый «человеческий» фактор обусловили быструю ориентализацию русской конницы, выразившуюся как в радикальном изменении ее комплекса оборонительного и наступательного вооружения, так и переходе к новой тактике и стратегии.

Судя по всему, эти перемены начались уже в 1-й половине XV в. Интересный факт содержится в Симеоновской летописи под 1436–1437 гг. Собирая рать для похода против князя Василия Юрьевича, великий князь Василий Темный включил в свое войско приехавшего к нему на службу литовского князя Ивана Бабу Друцкого, и «…тои изряди свои полк с копьи по Литовскы. Такоже и вси прочии полци князя великаго изрядишася по своему обычаю въскоре (выделено нами. – П.В.)…»671. Получается, что для летописца ратные «обычаи» литвинов Друцкого и московских воинов Василия и его братии существенно различались.

Спустя пятьдесят лет, в 1486 г., московский посол при дворе миланского герцога Галеаццо Сфорца Георг Перкамота сообщал, что воины Ивана III во время войны «…пользуются легкими (! – П.В.) панцирями, такими, какие употребляют (турецкие) мамелюки султана, и наступательным оружием у них являются в большей части секира и лук (выделено нами. – П.В. Кстати, при переводе этого отрывка переводчик допустил ошибку – в оригинале был использован термин «scimitarra», который правильнее было бы перевести как кривая сабля); некоторые (! – П.В.) пользуются копьем для нанесения удара…»672. Прошла еще треть столетия, и, описывая русского всадника 1-й четверти XVI в., имперский посол Сигизмунд Герберштейн подчеркивал его отличия от европейского конного латника: «Седла приспособлены с таким расчетом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и стрелять из лука… Обыкновенное их оружие – лук, стрелы, топор и палка…, которая по русски называется kesteni… Саблю употребляют те, кто познатнее и побогаче. Продолговатые кинжалы, висящие наподобие ножей, спрятаны в ножнах до такой степени глубоко, что с трудом можно добраться до верхней части рукояти и схватить ее в случае необходимости… Некоторые из более знатных носят панцирь, латы, сделанные искусно, как будто из чешуи, и наручи, весьма у немногих есть шлем, заостренный кверху… Некоторые носят платье, подбитое растительной пряжей, для защиты от всяких ударов, употребляют они и копья»673.

Примечательно, что имперский посол, человек весьма наблюдательный и любознательный, обратил внимание на коренное отличие посадки русского всадника от европейского – типично восточная, с высоко поджатыми ногами, позволяющая наезднику легко поворачиваться в седле и стрелять не только вперед, перед собой, но и вбок и назад при отходе. Однако при такой посадке всадник не мог пользоваться тяжелым копьем – отсутствие надежной опоры не давало возможности использовать традиционный прием средневековой рыцарской конницы – таранный удар копьем. Об этом же говорит и использование при управлении конем вместо шпор плети или нагайки. В то же время Герберштейн отметил и то искусство, с которым русский всадник управлялся с конем и оружием: «Хотя они держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть одновременно, однако ловко и безо всякого затруднения умеют пользоваться ими…»674.

Минула еще четверть столетия, и иностранцы, видевшие русских конных ратников времен Ивана IV, в один голос отмечают типично восточный характер их вооружения. Прежде всего они обращали внимание на то, что воины русского царя в большинстве своем были конными лучниками. Об этом писал, к примеру, в 1553–1554 гг. Р. Ченслер, в 1558 г. А. Дженкинсон («…когда русский едет верхом в поход или какое-нибудь путешествие, он надевает саблю турецкого образца и такой же лук со стрелами…»), и Дж. Флетчер в 1588 г. («Вооружение ратников весьма легкое. У простого всадника нет ничего, кроме колчана со стрелами под правой рукой и лука с мечом на левом боку, лишь совсем немногие берут с собою сумы с кинжалом, или дротик, или небольшое копье… Их сабли, луки и стрелы похожи на турецкие…»675).