Лермонтов - Алла Марченко

«Милая кузина! Я с восторгом принимаю ваше любезное приглашение и, конечно, не премину явиться с поздравлением к дяде, но после обеда, ибо, к великому моему огорчению, мой кузен Столыпин умер позавчера, и, я уверен, вы не сочтете дурным, что я лишу себя удовольствия видеть вас на несколько часов раньше, чтобы пойти исполнить столь же печальную, сколь и необходимую обязанность».

Печальная, но необходимая обязанность – и долгая серьезная болезнь? Разница реакций объяснима лишь в случае, если Лермонтов был на пироскафе и Павел Григорьевич на его глазах упал за борт. И не в раздражительности нервов дело. Лермонтов, привыкший «анатомировать» каждое свое душевное движение, не мог не задать себе несколько горьких вопросов: почему ни он, ни другие родственники не сделали того, что сделал англичанин – следуя спортивному кодексу чести, и матрос – по профессиональной обязанности? Что помешало им, гвардейским офицерам, оказать помощь? «Холод тайный» или рабий страх за собственную жизнь? Какой механизм не сработал и почему? К горьким мыслям примешивалось и раздражение: уж эти Столыпины! Десять тысяч золотом в кармане гвардейского офицера? Словно он провинциальный купец, боящийся расстаться со своей «казной», а не русский дворянин? Нет, в этой стране все рабы – даже господа.

И все-таки с приездом бабушки сначала хворь, а потом и сплин прекратились сами собой. К тому же Елизавета Алексеевна приехала не с пустыми руками – с целым табунком выращенных в пензенских степях маленьких резвых «башкирок». Лошадки в упряжке были чудо как хороши. Мишель на пару с Алешкой-Монго гнали их, не жалея, до Царского и обратно, так гнали, что ветер свистел в ушах, а тем хоть бы хны – даже не вспотели. А осенью, как двор перебрался в город и кончились чуть не ежедневные парадировки, он обновил заботливо обставленный бабушкой кабинет в красивом доме по Садовой улице – самую спокойную и светлую комнату в снятой за большие деньги квартире. «Маскарад», хотя по возвращении из Тархан Лермонтов и переделал его в третий раз и дал новое название – «Арбенин», был окончательно запрещен к представлению. Это было досадно, но теперь, после утопления Павла, уже не казалось катастрофой. Все его мысли и все свободное от службы время было занято «Княгиней Лиговской». К тому же, пока он возился с текстом драмы да воевал с Цензурным комитетом, его обогнали. 19 апреля 1836 года в Александринке состоялась премьера комедии Н.В.Гоголя «Ревизор».

«Княгиня Лиговская»… Не ища, он сразу нашел имя роману. Название звучало по-петербургски, но прятало дорогое середниковское воспоминание – об их тайном, торопливом (обязательно успеть к вечернему чаю!) побеге в деревеньку Лигачево. И как от беседки по обрыву спускались, и лодку отвязывали, и Варвара все оглядывалась на середниковский берег – не видит ли кто. А потом уж он торопил, а она разглядывала да разглядывала лигачевские изукрашенные резьбой избы – что ни наличник, то диво дивное! А вот то крылечко, видишь… А эти воротца… А помнит ли ее сиятельство княгиня Вера Дмитриевна Лиговская, как звали управляющего деревенькой-игрушкой? Злодея того самого, по наущению коего тетенька Екатерина Аркадьевна перевела лигачевцев с оброка на барщину? С любимым ремеслом разлучила? Вряд ли. Он-то помнит. Господин Бахметев в середниковских управляющих числился.

Вот так-то, Варвара Александровна, теперь уж навеки Бахметева.

На лету поймал Лермонтов и фамилию для героя романа: Печорин. Фамилия гуляла по Петербургу все лето 1836 года. Весь город только и говорил, что о деле Печерина. Изменив в ней всего одну гласную букву, Лермонтов окрестил своего Жоржа. Это была настоящая, а не выдуманная на театральный манер дворянская фамилия. И в то же время в ней был намек: она связывала центральную фигуру его петербургской хроники с пушкинским Евгением Онегиным: Онега – Онегин; Печора – Печорин.

Владимир Сергеевич Печерин, блестяще одаренный молодой человек, по окончании университета был послан на казенный счет за границу – для усовершенствования в науках (он специализировался по классической филологии). За границей Печерин пробыл почти два года. Жил в Риме, Неаполе, объездил большую часть Европы. Возвращался Печерин на родину с удрученным сердцем: Россия показалась ему тюрьмой, над вратами которой начертано из Дантова Ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий». И вскоре весь его «катехизис» «свелся к простому выражению: “Цель оправдывает средства”. Мне не позволяют быть львом; хорошо же, станем на время лисицею! Обманем своих тюремщиков».

Письмо Печерина, из которого взята вышеприведенная цитата, ходило по обеим столицам в списках. Список, принесенный в дом на Садовой Святославом Раевским (он продолжал жить у Арсеньевой), был сделан рукой цензора А.В.Никитенко, лично знавшего «государственного преступника». Сюжет дорогого стоил, но Лермонтов не соблазнился: случай Владимира Печерина был случай исключительный, а роман, который он собирался не только написать, но и белодневно, подцензурно издать, задуман об ином человеке – человеке как все.

Находкой была не только фамилия проштрафившегося приятеля Александра Васильевича Никитенко. Истинным кладом для создателя петербургской хроники, которая, по замыслу автора, как мощный насос должна была вытянуть и втянуть в себя все характерное или, как тогда говорили, характеристическое – все, что взбучивалось на поверхности столичного общежития, был, без сомнения, и сам Никитенко. Служил он в Цензурном комитете, но служба, при всей ее хлопотности, оставляла достаточно свободного времени, ибо любопытно-дотошный Александр Васильевич поспевал всюду, а ночами отчитывался своему «Дневнику»:

«Между моими близкими знакомыми есть некто Н.Г.Фролов, молодой человек с замечательными качествами. Он оставил военную службу и, по моему совету, поехал в Дерпт за систематическим образованием. Ему предстояла ожесточенная борьба с латинским и немецким языками и со многими другими трудностями ученого механизма. Все это он мужественно победил. Я никого не знаю с более благородным сердцем и умом, более способным к высшему развитию. Вот что случилось с ним на днях. Он пробирался сквозь толпу в театр. С ним рядом пролагал себе путь и какой-то офицер. Последний вдруг обращается к Фролову и грозно спрашивает, куда он тянется. Фролов изумился, но ни слова не отвечал и продолжал идти вслед за другими.

– Подите прочь отсюда или я вас отправлю на съезжую!

Фролов оцепенел и, как сам говорил, в первую минуту не нашелся, что отвечать. Опомнившись, он бросился в театр на поиски за офицером, который тем временем успел скрыться. Он его не нашел, но хорошо запомнил лицо и цвет воротника его мундира. Долго ходил он по казармам, отыскивая его, – но напрасно. Наконец наткнулся на него во время ученья, узнал его имя и адрес. Тогда Фролов явился к нему с двумя товарищами и призвал к ответу. Офицер струсил и попросил прощения.

Каково, однако, положение вещей в обществе, где ваш согражданин может грозить вам тюрьмою потому только, что носит известный мундир… и оправдывается тем, что ваша физиономия не нравится ему. И это не единичный факт. Примеров офицерской дерзости не перечесть. Недавно также два офицера так, ради смеха, встретив на улице одного чиновника, совершили над ним грубое неприличие. Тот спросил у них, что они: сумасшедшие или пьяные? Они привели его на съезжую, и оскорбленный должен был заплатить полицейскому пятнадцать рублей, чтобы тот отпустил его».