Весь невидимый нам свет - Энтони Дорр

– Три месяца, – говорит доктор. – Может быть, четыре.

Часом позже фон Румпель на банкете. Четыре месяца. Сто двадцать восходов, еще сто двадцать раз поднимать больное тело с кровати и застегивать в форму. Офицеры за столом возмущенно обсуждают другие числа: Восьмая и Пятая немецкие армии отступают из Италии. Десятая, возможно, окружена. Едва ли удастся удержать Рим.

Сколько людей?

Сто тысяч.

Сколько единиц техники?

Двадцать тысяч.

Подают кубики печени, подсоленные и приперченные, в слякоти бурой подливки. Фон Румпель молча смотрит в тарелку, пока ее не уносят. Три тысячи четыреста марок – вот все, что у него осталось. И три бриллиантика в конверте, который он держит в бумажнике. Каждый примерно по карату.

Женщина за столом увлеченно говорит про собачьи бега, про их волнующий азарт, про то, как они ее возбуждают. Фон Румпель берет кофе, силясь унять дрожь в руках. Официант трогает его за плечо:

– Вас к телефону. Междугородний звонок из Франции.

Фон Румпель на ватных ногах проходит через вращающуюся дверь. Официант ставит телефонный аппарат на стол и вежливо удаляется.

– Фельдфебель? Это Жан Бриньон.

Имя ничего не говорит фон Румпелю.

– У меня есть сведения о мастере из музея. Про которого вы спрашивали в прошлом году.

– Леблане.

– Да, о Даниэле Леблане. Вы не забыли про моего брата? Вы обещали ему помочь, если я что-нибудь разузнаю.

Три курьера, из них два найдены. Осталось решить последнюю задачку. Богиня снится фон Румпелю почти каждую ночь: волосы у нее – пламя, пальцы – древесные корни. Безумие. Даже сейчас, пока он стоит у телефона, цепкий плющ обвивает горло, взбирается к ушам.

– Да, ваш брат. Что вы узнали?

– Леблана обвинили в заговоре, что-то связанное с шато в Бретани. Арестовали в январе сорок первого по доносу местного жителя. При нем нашли чертежи и отмычки. Кроме того, его сфотографировали, когда он проводил измерения в Сен-Мало.

– В каком он лагере?

– Я не сумел выяснить. Система довольно сложна.

– А кто доносчик?

– Малуэн по фамилии Левитт. Клод Левитт.

Фон Румпель задумывается. Слепая дочь, квартира на рю-де-Патриарш пустует с июня сорокового, Музей естествознания продолжает вносить квартплату. Куда такой человек убежит, если надо будет бежать? Если при нем нечто очень ценное? И слепая дочка в придачу? Почему Сен-Мало? Очевидно, у него там кто-то близкий.

– Мой брат, – говорит Жан Бриньон. – Вы поможете моему брату?

– Спасибо большое, – говорит фон Румпель и кладет трубку.

Последние дни мая сорок четвертого в Сен-Мало напоминают Мари-Лоре последние дни мая сорокового в Париже: такие же долгие и так же наполнены благоуханием. Как будто все живое торопится жить накануне какой-то катастрофы. По пути в булочную мадам Рюэль воздух пахнет миртом, магнолией и вербеной; распустилась глициния, повсюду аркады и занавесы цветов. Мари-Лора считает канализационные решетки; на двадцать первой она минует мясную лавку (звук воды, льющейся из шланга на мостовую), на двадцать пятой – булочная.

Мари-Лора кладет на прилавок продовольственный талон:

– Один простой батон, пожалуйста.

– А как твой дядя?

Слова всегдашние, а вот мадам Рюэль сегодня какая-то необычная. Словно наэлектризованная.

– Дядя здоров, спасибо.

И тут мадам Рюэль – чего никогда прежде не случалось – нагибается через прилавок и берет Мари-Лору за щеки. Ладони у нее в муке.

– Ты – сокровище!

– Вы плачете, мадам? Что-нибудь случилось?

– Все замечательно, Мари-Лора.

Ладони исчезают, и появляется батон – тяжелый, теплый, больше обычного.

– Скажи дяде, что час пробил. Что русалки обесцветили волосы.

– Русалки, мадам?

– Они скоро будут здесь. Не пройдет и недели. Подставляй руки.

Мадам Рюэль вручает ей мокрый, холодный кочан капусты размером с пушечное ядро. Он еле-еле пролезает в отверстие рюкзака.

– Спасибо, мадам.

– А теперь быстрее домой.

– На улице чисто?

– Как вода в роднике. Никого. Сегодня чудесный день. Незабываемый.

Час пробил. Les sirènes ont les cheveux décolorés. Дядя слышал по своему радио толки, что за Ла-Маншем, в Англии, собирается огромная армада: реквизируют и переоборудуют рыбачьи суда. Пять тысяч судов, одиннадцать тысяч самолетов, пятьдесят тысяч единиц техники.

На перекрестке с рю-д’Эстре Мари-Лора поворачивает не влево, к дому, а вправо. Сто метров до укреплений, сто с чем-то вдоль стены; она вытаскивает из кармана ключ, подарок Юбера Базена. Пляж закрыт уже много месяцев, заминирован, затянут колючей проволокой, но осталась старая конура, где Мари-Лора может, невидимо ни для кого, посидеть среди улиток, воображая себя великим морским биологом Аронаксом, почетным гостем и пленником капитана Немо, свободным от государств и политики, плывущим через калейдоскоп морских чудес. Быть свободной! Лежать в ботаническом саду с папой. Чувствовать его руки в своих, слышать, как подрагивают на ветру лепестки тюльпанов. Он сделал ее центром своей жизни; с ним она привыкла считать, что каждый ее шаг важен.

Ты все еще со мной, папа?

Они скоро будут здесь. Не пройдет и недели.

Они ищут день и ночь. Сен-Мало, Динар, Сен-Сер-ван, Сен-Венсан. Нойман-первый втискивает потрепанный «опель» в узкие улочки, где борта грузовика с обеих сторон скребут по стенам. Они проезжают маленькие серые блинные с разбитыми окнами, заколоченные булочные, склоны, где пленные месят цемент, а кряжистые проститутки таскают воду из колодцев, но нигде не слышат передачи, о которой говорили адъютанты полковника. Вернер ловит Би-би-си с севера и пропагандистские станции с юга, иногда – череду точек и тире. Однако никто не сообщает о свадьбах и похоронах, не читает чисел и не включает музыку.

Вернеру и Бернду досталась комната на верхнем этаже реквизированной гостиницы внутри крепости. Время здесь как будто остановилось давным-давно. На потолке трехсотлетней давности лепнина: пальмовые листья, рога изобилия. Ночью по коридорам ходит мертвая венская девочка. Она не смотрит на Вернера, входя в открытую дверь, но он знает: она преследует его.

Хозяин гостиницы заламывает руки, Фолькхаймер расхаживает по холлу.

По небу ползут самолеты – невероятно медленно. Вернеру кажется, что сейчас они застопорятся совсем и упадут в море.

– Наши? – спрашивает Нойман-первый. – Или их?