Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга третья. Январь 1943 – январь 1944 - Геннадий Леонтьевич Соболев

В Радио есть для Гали место: лит. – муз. редактор, 600 р., I кат., в будущем может быть и допкарточка. Первый поезд, о котором писал выше, отправляется сегодня, не вчера. В Союзписе получено 2 литра керосину. Если бы не горело электричество, то это было бы событием. «Последний час» объявил Ейск, Батайск и т. д. В квартире над нами сильно горело.

7-е февраля. Воскресенье.

Дежурю по Радио. Теплый ураган с залива намел горы снега, а к вечеру принес и оттепель. С утра, конечно, дровозаготовки. В том семействе Марианна главный дроводел. Она приспособила с начала зимы пилить с ней одного из певцов, который приходит к ней по утрам репетировать. Он же и точит пилу. Это жизни осадной штрих. Вообще, она устроилась капитально: у ней I категория, допкарточка, паек ПВО и полный донорский. Последнее и у бабушки. У Сони, как отличницы, усиленное школьное питание. Не мудрено, что у бабушки случаются приступы печени, как вчера. Куда мне с моими допкарточками за ней, допкарточками приносящими с собой постоянный трепет попасться? Сегодня опять хочется есть весь день. Первый поезд вчера не отправился. Томительно грезятся пищевые прибавки, особенно – хлебная. Недоедное угнетение, постоянные страхи-тревоги, усталость великая и одиночество. Мысли. Сомнения. Воспоминания. Решение неразрешимого. А надо всем – огромный, страшный и грязный Истукан. Изверг, громада – головой в небесах – ПИЩА. Пред ним, тысячесильным уродом, извивается, дрыгает в прахе, пищит, хохочет, божится, смердит и верует, и отрицает некий гаденыш. «Последний час» – Краматорская, Азов и еще что-то.

Болдырев А. Н. Осадная запись. (Блокадный дневник). СПб., 1998. С. 254–255.

Из записок В. К. Берхман

8/11-1943 г.

Вот сколько времени не записывала. У меня все нет и не было дров. Нигде их не достала, все уходили из-под носа, и некогда искать, и здоровье плохое.

Но я так исстрадалась, то на казарменном, то по людям (танте Августа мне все время давала приют, чтоб меня спасти от холода комнаты). И все равно решила переночевать дома и протопить. 4, 5-го и 6-го февраля я дежурила, с 7 на 8-е спала у моей доброй Авг[усты] Леон[идовны] (и вечная боязнь завести снова вшей, хоть моюсь кое-где, например, ночью на заводе, когда меньше людей), а в баню не попасть, – очереди. Сегодня, говорю я, приду на свой двор! Нашла дворничиху, посулила ей кое-что, и она пришла с топором. Расколола мне единственное трухлявое полено с гвоздями, 3 фанеры и деревянную большую кордонку. Я дала ей кусочек шпига и граммов 400 студня из копыт и рогов, но по лицу увидела недовольство. Жадные они все! Еле упросишь, даешь последнее – что делать, не угодить.

Топила печь фотокарточками квартирных покойников, папками-делами Мих[аила] Ивановича], своими старыми и М.А. туфлями без подметок; сожгла много своих черновиков и докончила тут же остатки Козановых. Сижу у печки и Тане будто говорю: «Я как Н. В. Гоголь!» А Таня будто засмеялась, а я ей в ответ: «Да, Пума, как Гоголь». Ничего из прежнего не жалко. Стопив бумаги, я положила все древесное, и вышла чудесная печь. Закрыла. Горячими углями поставила самоварчик. Все воздержание последних дней в смысле питья, все адонисы-дигиталисы, где вы? Все улетело. Как было приятно дома. Ведь я только забегала, дула в озябшие пальцы и снова на завод. Самовар долго кипел. Он рассказывал будто кому-то, кто невидимо слушал, о бывшем с нами и о настоящем тоже. Я выпила 2 чашки чаю, 2 чашки какао, хлеб со шпигом был у меня и 2 шоколадных квадратика. Благодарю Бога за такой день! Затем – принесла воды. Затем – перемыла посуду, подмела, намочила сельдь, залила горох и поставила парить в печь, направила примус, вычистила керосинку, и она снова чудно горит и светит, и часть гороха варится на ней, а допреет он тоже в печке. Мыться же буду на ночь, придя с усиленного питания. До 15/11 я ежедневно получаю 100 граммов шпига, 300 г капусты, 100 граммов хлеба и витамин «С» как прибавку к общему питанию.

Прочитала акафист Сладч. Иисусу. Между делами обнаружила 2 письма от Ксении (как бы с того света), писанные ею в октябре 1941 г. Дорогие письма! Благие духовные советы! (принять недостаток питания как пост, как подвиг некий, для России и для себя). Подписано той интимной надписью «Феська», которой между нами не было с 1922 г., когда мы обе работали на сыпняке, в карантине.

Сколько дел наделаешь у себя! Сколько растратишься, живя не дома. Какой день! Какой чудный день! Каждый бы день успевать записывать чудеса милостей небесных и прощения Господнего.

А тишина! Никто не звонит, не идет. Я живу в пустыне и мыслю, как пустынница.

А между тем на службе дела и события развертываются неблагоприятно для нас и для меня, в частности. Заведующая все недовольна работой сотрудников. Работа – пожар, и работают 4 лекпома вместо 9-ти, по штату полагающихся. Вынужденное из-за холода казарменное положение заставляет нас работать по 2-е – 3-е суток, во-первых, у старых кадровиков добросовестное отношение, коль скоро видишь навалы работы, с которой не справиться товарищам, а во-вторых, раз уж живешь при работе, так уж как дома делаешь домашний труд, так и здесь, – куда уйти от этой массы и дистрофиков, и цинготных, и оскольчатых, и всех прочих, щедро наделенных войной, 3) самое последнее – это деньги! Лишние, получаемые по расценке дней деньги лично меня не заставляют держаться такого режима, который не то губит, не то воскрешает меня.

То бегаем на выход к больному, то осматриваем в цехах на вшивость (вшей порядочно). И к нам забегают вши, но уж теперь не размножаются. Правильная четкая работа, как в дни былые, – хромает, конечно.

На днях – беда! С 5-го на 6-е февраля (Ксении день) я ночевала на заводе, и обокрали кабинет заведующей: 27 банок сладкого витамина. Был следователь. Выкрали через окно (1 этаж в 5 часов утра или около того), а в 7 ч. меня М.П. отпустила в церковь, подать записку за Ксению, до 10 ч. утра. Стоять всю обедню я не собиралась, так как дежурство. Подав записки и постояв немного, я бежала, т. е. вернее – спешила обратно, по гололедице Большого проспекта. Сколько разбитых домов бросилось мне в глаза! Особенно последней бомбежкой. Путь до церкви был холоднее, чем обратно, это и Ксения, бывало, говорит: «Как побываю в церкви – согреюсь». А я еще как дура (да я и есть такая) не надела валенок – в кожаных свинских сапогах на резине. Заплатила штраф 15