Дети мертвых - Эльфрида Елинек

Я ничего не вижу, не волнуйтесь так, отвечает чужая, которая вся поглощена этим заблуждением. Дочь, наверное, в больнице, разве нет? Она снова вернётся домой, она снова выздоровеет. Достижения наших врачей неописуемы! Они могут взять мозги из черепа и перенести их совсем в другое место! На мать тихо опускается подол, поглаживающая часть платья, он на мгновение укрощает её, попадание, в лоб, сползает по её лицу, две ноги скользят по материнской груди вниз, как отпущенное весло, остальное следует невесомо, тонущая лодка, становление, которое никогда не было бытием и не было ничем бывшим, просто затянутая в платье ошибка, поскольку изнутри платье ни на чём не держится, под ним нет даже портновского манекена, подкрадывается скрытое, а поверх него, чтобы его видели, надето скрывающее, пышное одеяние чайной согревающей бабы, нахлобученное на всю страну. То ли это ложное в истинном одеянии, то ли истинное в ложном платье? На этом парящем в воздухе платье со всеми его украшениями: это вялые листья салата и два-три древних пучка петрушки, которые не в состоянии скрасить суп, что здесь подаётся, — да, именно такое же и даже меньшее воздействие оказывают сегодня исчезнувшие на нашу повседневную жизнь! Это одеяние без человека — не пришей кобыле хвост Мать морщится, она почувствовала запах, это привидение должно просить прощения. Оно опозорило здесь мать перед другими гостями, для которых обеденный зал — место представления, их тела в мягкой жировой обивке легко сдвигаются с места; но если тела не промаслены, их тайнам не на чем держаться. Они вечно зевают, тела блаженных, предъявляя своё содержимое, единственно доставляющее блаженство, и надеются на любопытство} что кто-то в них захочет заглянуть, но зря надеются. Натягивая упряжь, грудь животного под пышной баварской блузкой, какие носят и местные уроженки, которые таким образом пытаются раздобыть себе новую форму, — в этой спортивной форме Карин должна, если это вообще она, слушаться мать, и мы тоже услышали её мощный голос. Но Карин мы не видели. Она, видимо, поднялась против матери скрыто. Она вернулась, но, как водится, никто не смотрит в её сторону. Как суть обращается к истине, а та оказывается ложью, но этого никто не хочет видеть, так люди каждый день видят, как австр. новостная река забвения стремится мимо него, но не видят дичи, которая валится с потолка прямо ему на голову.

Видение вечной дочери опускается, неопороченное жизнью, с потолка, мать злобно называет дорогое имя, которое сама же дала дочери и которое теперь вырывается сквозь отшлифованные челюсти из искусственного камня вместе с шипением и крошками, отчаянно ища соответствующее ему тело: Карин, сюда, скорее! Мерцает пламя неопалимой купины пожилой дочери, наполняя пространство неравномерными вспышками, поскольку никто не знает, что хорошего о ней сказать, кроме: «Ну и вид у неё, отпад!» У матери волосы дыбом встают по всему телу, ореол, как будто она причислена к лику святых и сразу же, даже не верится, стала блаженной, прилипнув к горячей решётке, рядом с куриными грудками на подносе. Налетайте! А вот дитя, которое принадлежит этой божьей матери: розовые губы раскрылись на странно знакомом лице, и язык пробивается наружу, тычась в уголок рта, чтобы вытянуться в покое и воле. Глаза вспыхивают и просвечивают передний план таким сильным светом, что никто бы не удивился, если бы люди оказались сидящими тут в виде скелетов. Это совершенно новый вид излучения, которое ещё надо открыть. Брови на Карин Френцель тянутся вверх против течения её причёски, которая как дым валит с её головы. Эманация, которая, дрожа, сворачивается калачиком, а потом снова распрямляется вверх и, кажется, испаряется. Граница между тем уплотнилась. Как свет, так и жизнь хотела бы теперь покинуть Карин, уже давно идёт грызня за её платье. Некоторые сами стремятся вернуться в привычную для этих мест оболочку, — тогда, может, им будет разрешено на сей раз остаться? Платье раздувается, парус, наполненный ветром, хлопает со стоном с одной стороны мачты на другую. Что-то светлое пытается выскользнуть из выреза наряда, нутро образа, и образ пытается достичь прочности, верности, чтобы эта верность была узнаваема в качестве тела Карин Френцель, что мне легко сказать, да трудно описать (как ТЕЛО ХРИСТОВО). Будто дунули над щелью органной трубки, такой лёгкий звук: мать, мать, ты не узнаёшь меня? Я хоть и не сын, но зато уже умер.

Мать доплелась до стены, прислонилась спиной, кельнерша обходит её, как малолетняя клича хозяйку. Тут женщина стопорит ход еды в час пик. Калории хотят гореть, жир хочет шкворчать, а тут огонь-пли! из дамской фигуры, огненная колонна посреди помещения устремляется вверх, надо бы, чтобы все смотрели туда, но, кажется, никто ничего не замечает. Лишь несколько мужчин и женщин за тем столом у двери обратили свои нейтральные взоры к человеческому бренди, который подожгли совершенно невинные брандмейстеры и который я всегда буду гнать, как гной, вдоль невинно обречённых глоток, пока живу, ура. Ведь это не влезет ни в какие ворота, то, что мы сделали? Зато оно полезет в бутылку, домашний бренди! Ойе! Тогда это уксус, напитавший губку на копье, да ещё и с водительским правом, этим равноправием любви и жизни! Кто же идёт пешком на рандеву! Что сказать? Большие костры по Ту Сторону распространяют такое зловоние, что местность в окрестностях заражена на многие километры. Сгорает эта женщина или, по меньшей мере, привидение этой женщины. Её губы уже обуглились, обнажив зубы, и фигура скалится, тогда как веки сплавились с глазных яблок, и выпученные очи поблёскивают, упорный взор, правильность точки зрения: мать, пожалуйста, подтвердите, Roger and over! — ну, значит, так тому и быть. И эта мать падает с криком на полтона ниже по иерархии, поскольку она, может, больше и не мать вовсе. Что же случилось, спрашивают все вокруг, неужели эта женщина, которую мы никогда не замечали, а если и замечали, то как воплощённую незаметность, поменяла свою суть и припоминает только то, как она ужасна и как ужасно было это существо, родив которое, она так долго гордилась этим? Это здесь не считается. По крайней мере, это, другое, существо сейчас нигде не видно, слава богу. Дверь распахивается, время идёт вперёд, время снова возвращается назад, и Карин Френцель совершенно спокойно входит, будто из похода, который она провела на Хохшвабе. Люди, пришедшие оттуда, часто имеют этот застывший взгляд, поскольку в горах Штирии очень мало хижин, где можно заправиться и согреться. Впоследствии следует присутствие дочери живьём, я надеюсь, эта, наконец, настоящая. Некоторым можно бросать кости дважды, поскольку с первого раза им выпала шестёрка, НУ, ВООБЩЕ! Дочь улыбается, здоровается, машет всем рукой, по ней не видно никакой разницы. Может, она ещё стоит на пыльном мосту перехода, машины проносятся мимо, внизу грохочет метро в своём туннеле, тёмная толпа людей должна покинуть место происшествия, их уносит прочь, скоро они станут уж не те, а заполнят могилы, поскольку печи все перегружены. Ибо присутствие присутствию рознь, ведь есть разница, когда тебя набивают в душевую кабину вместе со многими другими, или ты один, уютно запершись в гостиной вдвоём с телевизором, видишь насквозь его идеи и можешь читать с экрана, почему, боже мой, ты покинут, снова не поставив точку. Был ты при этом или нет, всё равно проиграешь. Только на олимпиаде или в нашей собственной смерти участие — это ВСЁ, что от нас требуется.

ЕСЛИ ЕХАТЬ НА семьдесят первом номере, отступаясь от центрального кладбища своей какой угодно тысячелетней веры [где так много мёртвых, должен быть и Один, который их, покинутых всеми вечными (горят до семи дней!) огнями, произвёл на свет], то ты весь протрясён: ну кому понадобилось трясти надгробный камень прадедушки Исидора и прабабушки Бетти до его полного падения? И почему это новое объединение «Шалом» его снова не восстановило? Мне это слишком тяжело, я ведь сама невольный казак под другим началом — где-нибудь у Русского памятника с Высоким фонтаном. Фонтан летом ярко освещен, чтобы можно было разобраться и в царстве мёртвых Красной Армии. Тогда, да, тогда ничего хорошего не было, а всё же мы дёшево отделались. Личное уличное движение омывает памятник, как море: Astra, Vectra, Wegda! Звёзды Опеля приветствуют ветер с Востока, которому больше никогда не надо сюда соваться. Никакой войны! Вот ниспадает волнами Белая Женщина, белая потому, что неведомо, кто она такая, может, ученица-манекенщица Гудрун Бихлер, и быстро испаряется, как дым, из полукруглого горшка памятника. Но не такая уж она и белая. Иногда она носит длинное синее пальто и розовый нейлоновый зонтик. Издали слышен лай избалованных собак из третьего и четвертого районов. Многоголосый вой животных, которые здесь ориентируются как у себя дома и ещё знают своих соседей, метёт по ущельям улиц; с тех пор как существуют животные, они всегда шумят не вовремя, поскольку хотят объединиться для любовного акта или чтобы подраться. Ночь. Мощь представления о кино напротив ослабевает, толпа стремится прочь, главным образом парни в кожаных куртках, которые позволяют им дичать, молодые фаны Элвиса, у которых наверху, на утёсе волос, торчит маяковская лампочка из масла, которая сейчас горит от всей этой музыки, словно к кораблекрушению (молодой человек в высшей степени подвержен опасности, но и сам представляет опасность для других, потому что может внезапно начать петь и гикать всем телом). Молодые хулиганы, которые протягивают ножки по одёжке плоского, холодного экрана, быстро рассеиваются, зябко подняв воротники: сигнал, что они сдались и покорились жизни и взглядам из иллюминатора Большого Брата. Молодая студентка-манекенщица, как только закончилось представление, что она есть ясен, звезда фильма, стала быстро протискиваться сквозь заполненные ряды, её зонтик упал на пол, и какой-то любезный поднял его и протянул ей. Куда это она так спешит? Никто больше не увидит ни её, ни того, что с ней случится. Никто больше не услышит стука её гвоздиков по мостовой. Красивый кусок молодого мяса! Даже жалко выбрасывать, здоровый и воспитанный цельным молоком, тугой и подпоясанный пояском, чтобы тем хвастливее выглядывать сверху и снизу и осмотрительно мигать на поворотах, чтобы никто ничего не упустил из виду. Все должны остановиться. В школе манекенщиц девушки всегда носят эти лодочки, так положено, а к ним ещё парус из волос на голове, так девушки постигают науку быть высокими, если своих сантиметров недостаёт до потолка. Только бы они не вынырнули там, где не надо! Причёска у Гудрун блондовитая и стоит горой над распределительной головкой из резинок. Пряжки и заколки придают стойкость и надежду, что они так и останутся там, волосы, и — какая красота! — лицо теснит волосы снизу, брови приподняты чёрным карандашом, да, что скажут господа? Что мышление у женщин доходит аж до границы начала волос и чёлка иногда стремится его завуалировать. Я сама лично не раз слышала такие высказывания. Он, тот господин, который это сказал, лёгкой рукой поднимает занавес волос со лба и гладит его, — кто постигнет этот свет? Жизнь? Граница между обоими, ещё несколько лет назад она была из железа, но в то же время считалась просто занавесом, который между тем упал прикроватным ковриком у ложа нашего вечного покоя. Граница со страданием, состраданием и страстью: к сожалению, нам придётся остаться снаружи! Нас даже возьмут на поводок, и мы будем ждать своей доли, которая бросит нас на тарелки парными кусками. Только при биохимическом дифференцировании мы сможем распознать это как кампилобактер-негатив, но и он всё равно распадётся.