Шпион среди друзей. Великое предательство Кима Филби - Бен Макинтайр

В сентябре она получила от Кима новое письмо: «Я сейчас думаю только об одном — увидеть тебя». Эллиотт делал все, чтобы отговорить ее от поездки. Однажды он ей купил билет в кино на фильм Хичкока «Птицы», в котором жилой квартал подвергается атакам летающих мародеров. «Я не знаю, с какой целью он это сделал, — написала она после. — Разве что хотел меня деморализовать». Возможно, таким образом Эллиотт ее предупреждал, что спокойная и безопасная жизнь способна мгновенно превратиться в ночной кошмар. На нее это не подействовало, и вскоре она сидела в кабинете улыбающегося советского консула, который ей сообщил, что через два дня она летит в Москву, и вручил пятьсот фунтов наличными со словами: «Купите себе одежду потеплее».

Когда Элеанор объявила, что уезжает, Эллиотт предпринял отчаянную попытку ее вразумить, призвав на помощь свою жену. «А как бы поступила ты, если бы человек, которого ты любишь, оказался за „железным занавесом“?» — спросила Элеанор подругу за чаем.

Мысль о том, что Николас Эллиотт может бежать в СССР, показалась Элизабет настолько абсурдной, что она рассмеялась. Но, как позже написала Элеанор, «в конце она призналась, что поступила бы так же».

Эллиотт боялся, что Элеанор может навсегда застрять в России, и считал, что ее попытки восстановить супружеские отношения с Филби обречены. Но не мог не восхищаться ее смелостью, ее «пылкой верностью и привязанностью», чувствами, которые в ней по-прежнему вызывал предатель. «Несмотря на обрисованные мной страхи, она была полна решимости отправиться в Москву, чтобы с ним объясниться. На следующий день она отбыла».

Элеанор прилетела в российскую столицу двадцать шестого сентября 1963 года и появилась в аэропорту в тюрбане и темных очках. Ее поджидали Филби и телохранитель. «Элеанор, это ты?» — спросил он в некотором сомнении.

Однажды вечером, несколько недель спустя, Эллиотт услышал, как в почтовый ящик упало письмо. В нем обнаружились отпечатанные на машинке страницы и пустой конверт с адресом: Ким Филби, почтовый ящик 509, Центральный почтамт, Москва. На конверте не было ни штемпеля, ни даты, однако почерк не вызывал никаких сомнений.

Дорогой Ник,

Не знаю, удивит ли тебя это письмо. Наше последнее общение было таким странным, что невольно возникает мысль, уж не хотел ли ты, чтобы я слинял.

Я в высшей степени благодарен тебе за твое постоянное дружеское заступничество. Я бы связался с тобой раньше, но подумал: пусть лучше время все расставит по своим местам.

Я вспоминаю наши встречи и разговоры с неизменным удовольствием. Они весьма способствовали укреплению веры в себя в этом сложном мире! Я по-прежнему очень ценю нашу дружбу и надеюсь, что доходящие до меня слухи о твоих неприятностях, связанных с моей персоной, преувеличены.

Горько думать, что я мог стать для тебя источником волнений, но меня греет уверенность в том, что ты наверняка найдешь выход из любой передряги.

Я часто размышляю об интересующих тебя вопросах в связи с этой историей, и как было бы полезно, если бы мы могли посидеть и потолковать о том о сем, как в былые времена, и обсудить вопросы, представляющие взаимный интерес. После серьезных раздумий я пришел к выводу, что удобным местом для такой встречи был бы Хельсинки, куда ты можешь запросто приехать, — или, может, Берлин?

Я вложил пустой конверт с адресом. Если ты согласишься с моим предложением, отправь в нем какую-нибудь открытку с видом на Тауэрский мост. В ответ я с тобой снова свяжусь по тому же каналу и уточню место встречи.

Как ты, вероятно, догадался, я посылаю это письмо через «надежные руки» на твой домашний адрес по очевидной причине. И ты, разумеется, к этому отнесешься как к сугубо частной переписке, касающейся только нас двоих. По крайней мере, я надеюсь, что ты найдешь способ последовать моему совету в этом деле.

Смерть Гая стала для меня горькой потерей. Он уже давно тяжело болел, и только природное здоровье быка позволило ему прожить так долго. Как жаль, что мы уже никогда не соберемся втроем в Прюнье!

Надеюсь на скорый ответ.

Большой привет Элизабет (кстати, лучше ей не знать содержания этого письма — и остальным тем более).

Эллиотт не верил своим глазам. Филби писал так, словно его предательство было не более чем мелким недоразумением в их долгой дружбе. Как будто Фермерен, Волков, албанские «эльфы» и бессчетное множество других, обреченных на смерть, не существовали вовсе. Уж не пытается ли он заманить Эллиотта в ловушку? Или уговорить стать двойным агентом, сбить с ориентира в этом «сложном мире»? Отправка пустой открытки с видом на Тауэрский мост является неким знаком, который будет как-то интерпретирован в КГБ; хочет ли этим Филби показать, что он действует без одобрения русской спецслужбы, и таким образом намекает на то, чтобы его умыкнули обратно «для обсуждения вопросов, представляющих взаимный интерес»? Первой реакцией Эллиотта было негодование: «Ну не бред — полагать, что я соглашусь с ним встретиться втайне от моего шефа и моей жены?» Вот он, прежний Филби, пускающий в ход все свое обаяние, помноженное на браваду, с отсылкой к их незабвенной дружбе и надеждой, что он не испортил карьеру старого приятеля. Эллиотт решил, что письмо представляет собой «на редкость неуклюжую попытку кэгэбэшной дезинформации с целью бросить тень на мою лояльность». Наутро он отнес письмо в штаб-квартиру МИ-6 и показал Дику Уайту, которого оно заинтриговало в не меньшей степени. Это странное послание дало толчок «многочасовым дискуссиям на тему, следует ли что-то предпринять, и если да, то что, по данному поводу». Сам Эллиотт был за то, чтобы организовать такое рандеву: «во-первых, я буду покрепче, чем он, а во-вторых, я выберу место встречи». Его предложение отклонили.

Ключ к намерениям Филби, возможно, скрыт в первых же строках. Он хотел для себя уяснить, раз и навсегда, не для того ли Эллиотт загнал его в угол, чтобы он сбежал. Спекулируя на их дружбе, он надеялся выяснить, выиграл ли он в конечном счете эту битву двух манипуляторов, перехитрил ли он Эллиотта или все было наоборот.

Эллиотт не доставил ему такой радости, но все же отправил последнее и довольно ядовитое послание, недвусмысленно отсылающее лишь к одному из великого множества «трагических эпизодов», лишь к одному из многих людей, которых погубил Филби, своего рода эпитафию их грубо растоптанной дружбе: «Положи от меня цветы на могилу несчастного Волкова».

Ким Филби не любил Москву, и Москва его не любила, но обе стороны притворялись, будто это не так. Если в уже далеком 1934 году он верил, что вступает в «элитные» войска, то сейчас выяснилось, что у него нет ни звания, ни поля деятельности. В глазах русских он был агентом, а не офицером, и теперь от него было мало проку. Его тепло приняли, поблагодарили, допросили и наградили, но по большому счету ему не доверяли. Легкость, с какой он сбежал из Бейрута, вероятно, разбередила в московском начальстве давно дремавшие сомнения, больше того, нехорошие, тревожные подозрения, что Филби может вести с КГБ двойную игру. Юрий Модин отказывался его понимать: «Он никогда не показывал своего настоящего лица. Ни британцы, ни женщины, с которыми он жил, ни мы так и не смогли заглянуть под панцирь окружавшей его тайны… подозреваю, что под конец Филби над всеми поиздевался, особенно над нами». Его повсюду сопровождал телохранитель, якобы защищавший от возможного возмездия британцев, и он же сторож и тюремщик. По словам офицера КГБ, Филби был «англичанином до кончиков ногтей», и уже потому подозрителен. В Великобритании Филби был слишком британец, чтобы вызывать подозрения; в России он был слишком британец, чтобы ему можно было верить.