Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина

газеты, в которых содержалась значительная для страны информация, скажем, о том, как Хрущева сняли, как космонавты взлетали, как Брежнев умер. Этот старый хлам чрезвычайно раздражал мать. "Твои покойники и знаки истории — прибежище пыли", — говорила она. В перестройку отец вообще голову потерял и в 87 или в 89 году сохранил всю подписку "Известий", теперь пласт истории — "эпоха правды и несбывшихся надежд", лежит где‑то на антресолях, обвязанный шпагатом.

Дашина рука шарила по полке и ничего не находила. Петлица молча дышал в затылок. Потом смилостивился.

— Вы что, ключ ищите? Вот он, пожалуйста. Я взял на себя смелость переложить его в буфет. Для лучшей сохранности.

— А от кого его сохранять‑то? — против воли в голосе Даши прозвучало раздражение.

— Ко мне ходит женщина убираться. Мало ли…

Очень не хотелось рыться в отцовских ящиках под присмотром банкира и бизнесмена, но Даша понимала, от Петлицы не отвязаться. Ну и черт с ним, наверняка он уже обследовал содержимое ящиков самым прилежным образом. Мало ли… Боится молодой человек. Может хозяин квартиры поставил ему мину очень замедленного действия, такую, чтоб через год сработала.

Отец постарался навести в ящиках стола кой–какой порядок, но выбросить ненужный мусор рука не поднялась: старые счета за квартиру и телефон, пропуска, по которым уже никуда не пропускали, рабочие геологические тетради десятилетней давности. Сюда же он положил фотографии и главный семейный альбом, посвященный маме. А вот и письма, обвязанные, как и газеты, бечевкой. Даше хотелось сразу поискать в этой плотной пачке телеграмму, но бдительные близорукие очи Петлицы отвратили ее от этой затеи.

Она сунула письма в полиэтиленовый пакет, туда же пошли альбом и пакеты с фотографиями, их ни в коем случае нельзя оставлять в этом доме. Даше хотелось забрать отсюда и отцовские газеты, и старые записные книжки, но всего не унесешь, это только черепаха носит свой дом на спине.

— Все. Я могу идти.

— Рад был помочь.

И уже в коридоре, когда Даша, что называется, взялась за дверную ручку, он ударил себя по лбу.

— Ах, дуралей! Как я позабыл? Вам же письмо. Уже месяц, как лежит или около того. Сейчас принесу.

Он бросился в комнату и тут же вышел с конвертом в руке. Во всем его поведении была какая‑то наигранность, и Даша могла поклясться, что он помнил о письме все время, но по каким‑то соображениям оставил его на потом.

Письмо было от Вадима. Ни от тети Курицы из Штатов, ни от Иркутской родственницы, престарелой маминой тетки, которая писала раз в полгода с точностью часового механизма, а от Вадима, которому писать было нечего, потому что все забыто и быльем поросло, и вообще, зачем писать, если ты живешь в Москве и можешь пользоваться телефоном как все люди. Даша оторопело смотрела на конверт и не знала, радоваться ей или негодовать. Вадим — гаденыш, Вадим — любимый, оплаканный, забытый, вычеркнутый, похороненный… и вдруг на тебе, зачем‑то опять понадобилась. Подняв глаза от конверта, Даша поняла, что Петлица уже долго и настойчиво ей что‑то втолковывает.

— Простите, я прослушала.

— Я говорю, письма еще могут приходить, вы оставьте свой телефон, как только придет письмо, я вам сразу позвоню.

— Да, да… спасибо. Записывайте.

Она продиктовала телефон на автоматизме, ей и в голову не могло прийти, к каким это приведет последствиям. Вынырнувший из прежней счастливой жизни Вадим притупил ее бдительность, мысли текли явно не туда, вернее сказать, они вообще не текли, а застыли, как вода в пруду с первым заморозком.

— Вот и отлично, — сказал Петлица, пряча записанный на карточку телефон. — Теперь, если что, я сразу дам знать.

— Только этот телефон никому не давайте.

— Конечно, я понимаю.

Даша решила, что письмо будет читать дома. Что ж он такого важного мог написать, чтоб немедленно вскрывать конверт. Однако до троллейбусной остановки она не дошла, заглянула в сквер. Лавка была мокрой от подтаявшего снега, вокруг валялись окурки и грязная бумага, словом, место совсем неприглядное, но Даша, не замечая всего этого беспорядка, положила на скамейку целлофановый пакет, уселась на него и вскрыла письмо.

Вадим желал продолжения их отношений. Да, да, именно так, он не писал о любви, не взял себе в труд хотя бы сообщить, что соскучился. Он просто хотел, чтобы все было, как раньше. Даша хотела было разорвать письмо, но потом передумала. Дома в тепле она еще раз обследует эти прыгающие строки. Может быть, и найдет в них что‑нибудь человеческое. Хотя вряд ли.

Полгода они целовались где ни попадя. Нет, ни полгода, а три месяца. А потом, как говорится, стали жить. Правда, этих "жить" было четыре раза. И все это была мука мучительная. При первой же близости Даша поняла, что он ее не любит. То есть не любит так, как должно, как мечталось. И дело не в том, что он ее замуж не позвал, она, скорей всего, и сама бы за него не пошла, а просто он был создан для таких вот случайных связей. От страсти он не горел, не плавился, не торопил ее по телефону, мол, сегодня непременно увидимся, а то помру. А потом вдруг как‑то разом остыл и исчез из поля зрения. Вначале Даша, ничего не понимая, обрывала его телефон, даже на работу звонила, унизилась и до того, что поджидала в парадной. Он что‑то вякал, мол, работы много. Так и расстались. А теперь, мерзавец, посмел написать подобное письмо.

На остановке трамвая на подходе к дому Даша достала из сумки ненавистный конверт и разорвала его пополам, потом еще раз пополам. Обрывки бумаги усеяли грязный ноздреватый сугроб. Все эти глупости остались в прежней жизни, и не хочет она теперь засорять ими новую.

10

В этот же тусклый, ничего не предвещающий вечер, произошла неожиданность, мало сказать, неожиданность, а из ряда вон, счастье непредвиденное, но с оттенком грусти, когда Даша полной мерой ощутила свое сиротство — позвонил отец.

Ее позвали к телефону в тот момент, когда она тщательно, как учила Варя, наносила на лицо вечерний крем. Тыча в рукава халата жирные руки, Даша шепотом ругала Петлицу, дала дураку телефон, он теперь будет названивать по делу и без дела. И вдруг: "Доченька, родная, это я!" Слезы полились сразу и были тяжелыми, как глицерин, который вешают актрисам на ресницы в драматических ситуациях, ручейки по маслянистым