Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина

«Записки охотника» И. С. Тургенева. Характерно, что вышли они под названием «Записки русского барина, или Картина современного состояния дворянства и крестьянства в русских провинциях» в переводе Зрнеста Шаррьера[1115]. Французские критики и публицисты наперебой советовали своим читателям ознакомиться с этой книгой, представляя её как важный информативный материал, освещающий внутреннее состояние таинственной северной империи, направившей «грозные орды в атаку на старый мир»[1116]. Например, критик Ф. Морнан писал в «L’lllustration»: «Большое удовольствие и пользу получит читатель при ознакомлении с „Записками" русского охотника или барина, по-видимому, очень искренними и точными. В этих талантливых рассказах, лишённых всякого отпечатка ремесленности и претензии на эффект, можно найти сведения исключительной ценности, особенно в современных условиях, о загадочной жизни русских рабов»[1117].

Такое название книги и её весьма вольный перевод возмутили писателя, о чём он не преминул написать главному редактору газеты «£е Journal de St. Petersbourg» 7(19) августа 1854 года. В этом письме Иван Сергеевич сообщал: «Мне недавно попался в руки французский перевод одного из моих сочинений, напечатанного года два назад в Москве. Этот перевод, неизвестно почему-то названный „Записками русского барина" — „Memoires d’un seigneur Russe", подал повод к нескольким статьям, помещённым в разных иностранных журналах. Вы легко поймёте, м.г., что мне не идёт вступать в прения с моими критиками, слишком, впрочем, ко мне благосклонными, но я чувствую потребность протестовать против заключений, которые многие из них сочли возможным извлечь из моей книги. Я протестую против этих заключений и против всех выводов, которые можно из них сделать, протестую как писатель, как честный человек и как русский; смею думать, что те из моих соотечественников, которые меня читали, отдали справедливость моим намерениям, а я и не добивался никогда другой награды. Что касается до перевода г. Е. Шарриера, по которому судили обо мне, то вряд ли найдётся много примеров подобной литературной мистификации. Не говорю уже о бессмыслицах и ошибках, которыми он изобилует, — но, право, нельзя себе представить все изменения, вставки, прибавления, которые встречаются в нём на каждом шагу. Сам себя не узнаёшь»[1118].

Уже после Крымской войны, в 1858 году, вышел новый перевод «Записок охотника» на французский язык, выполненный Ипполитом Делаво под наблюдением самого Тургенева, который почти год работал вместе с переводчиком[1119]. В предисловие переводчика к этому изданию было включено, вероятно, по желанию Тургенева, уточняющее письмо, в котором отмечалось: «Перепечатка эта объясняется тем, что перевод Делаво, принципиально отличавшийся от перевода Шаррьера и притом авторизованный, должен был аннулировать в глазах французских читателей и критики перевод 1854 года»[1120].

В 1854 году вышло пятое издание работы А. де Кюстина. В предисловии к этому последнему прижизненному изданию, датированному 15 июня того же года, маркиз подчёркивал: да, он не пророк, но Россия такова, какой он её увидел. При этом, как утверждал автор, даже в момент первой публикации его книги «Россия представала перед Европой в ореоле лжи», и «лишь нынешней войне оказалось под силу разрушить эти чары». Кюстину, по его собственному признанию, «удалось разглядеть лицо государя, который носит самую непроницаемую маску в мире, ибо правит народом, для которого лицемерие — вторая натура»[1121]. И если в самом тексте Кюстин воздержался от негативного изображения императора Николая I, то в предисловии к этому изданию написал так: «Император Николай прежде всего — уроженец своей страны, страна же эта не может вести честную политику, ибо судьба постоянно увлекает её на путь завоеваний, свершаемых на благо деспотизма, подобных которому нет в мире, ибо он весьма искусно притворяется цивилизованным. Только люди бесконечно доверчивые или бесконечно недобросовестные могли искать в этой стране лекарство от опасностей, грозящих Европе». Поэтому, чтобы просветить простой народ, отмечает Кюстин, он решил выпустить дешёвое «издание для народа».

Для католика Кюстина война с Россией носит религиозный характер: «Полтора десятка лет назад я предсказывал неминуемый поединок католической церкви с русской православной церковью; борьба — борьба вооружённая, борьба страшная — уже началась; чем-то она закончится?»[1122] Как видим, речь идёт о причинах исходного неприятия России, причём куда более глубоких, нежели наличие или отсутствие представительной формы правления. В результате, как отмечает О. Файджес, «к моменту начала войны её истоки, лежавшие в споре о Святых местах, были забыты, и на первый план вышла общеевропейская война против России»[1123].

Боец идеологического фронта Луи-Антуан Леузон Ле Дюк

Взгляд европейцев на Россию всегда был политически ангажированным и зависел от политической конъюнктуры. В моменты относительной стабильности он мог быть весьма спокойным и даже доброжелательным, в моменты осложнения международной ситуации, как правило, актуализировались традиционные концепты восприятия России через категории «русской угрозы», «русской экспансии» и «русского варварства».

Таких политически ангажированных авторов, для которых русофобия и нагнетание воображаемых страхов перед воображаемой Россией были лишь механизмом политической игры, способом укрепления своей популярности или личного успеха, было немало, и в годы Крымской войны подобное преображение было весьма распространённым явлением.

Типичным примером создания ситуативного образа России является творчество исследователя северных стран, учёного, переводчика Луи-Антуана Леузон Ле Дюка (1815–1889)[1124]. Каких только работ о России ни написал этот автор: это и рассказы о путешествиях, и образцовые русофобские агитки на злобу дня, и литературно-критические эссе, и даже романы!

Как мы уже знаем, восприятие иностранцами России зависело от двух факторов: как европейцы сами себя ощущали и каковы были их ожидания от России. На примере произведений Леузон Ле Дюка эти метаморфозы восприятия прослеживаются весьма отчётливо. Он — как флюгер, и его описания России зависят от текущего политического момента, поэтому, говоря советским, точнее, антисоветским языком, он «колеблется вместе с линией партии». Россия на страницах его произведений, на первый взгляд, очень разная, причём даже в работах, написанных в одно и то же время, более того, даже в пространстве одного и того же текста. Однако при более внимательном прочтении видно, что его отношение к России неизменно, просто несколько варьируется степень неприятия.

Что ещё характерно, Леузон Ле Дюк претендует на то, что знает Россию очень неплохо, при этом знает её изнутри. Если верить автору, он побывал в нашей стране четыре раза (в 1840,1842,1846–1847 и 1850–1851 годах).

В 1840 году двадцатипятилетний Леузон Ле Дюк впервые отправился в Петербург «ради удовольствия», как он сам пишет в книге «Современная Россия»: «Я хотел своими собственными глазами увидеть Россию, о которой рассказывают прямо противоположные вещи»[1125]. Спустя два года он