Утраченные иллюзии - Оноре де Бальзак

— А что сталось бы с европейской федерацией? — возразил д'Артез.

— И точно, — отвечал Мишель Кретьен, — каждый человек прежде всего принадлежит человечеству.

— Я пришел сюда с сердцем, преисполненным благодарности ко всем вам, — сказал Люсьен. — Вы обратили мою медь в золото.

— Благодарность! За кого ты нас принимаешь? — сказал Бьяншон.

— Нам это доставило удовольствие, — заметил Фюльжанс.

— Так вы теперь, стало быть, заправский журналист? — сказал Леон Жиро. — Отголосок вашего литературного выступления дошел до Латинского квартала.

— Не вполне еще, — отвечал Люсьен.

— О, тем лучше! — сказал Мишель Кретьен.

— Я был прав, — заметил д'Артез. — Сердце Люсьена знает цену чистой совести. Неужто это не лучшее вечернее напутствие, когда, склонив голову на подушку, имеешь право сказать: «Я не осудил чужого произведения, я никому не причинил горя; мой ум не ранил, подобно кинжалу, ничью невинную душу; мои насмешки не разбили ничьего счастья, они даже не встревожили блаженной глупости, они не принесли напрасной докуки гению; я пренебрег легкими победами эпиграмм; наконец — я ни в чем не погрешил против своих убеждений!»

— Но я думаю, — сказал Люсьен, — что все это доступно и для того, кто пишет в газете. Ежели бы я решительно не нашел иного средства к существованию, я должен был бы пойти на это.

— О! О! О! — возвышая тон при каждом восклицании, сказал Фюльжанс. — Мы сдаемся?

— Он станет журналистом, — серьезно сказал Леон Жиро. — Ах, Люсьен! Если бы ты пожелал работать с нами! Ведь мы готовимся издавать газету, где не будут оскорблены правда и справедливость, где мы будем излагать доктрины, полезные для человечества, и, может быть...

— У вас не будет ни одного подписчика, — с макиавеллиевским коварством заметил Люсьен, прерывая Леона.

— У нас их будет пятьсот, но таких, что стоят пятисот тысяч! — отвечал Мишель Кретьен.

— Вам потребуется много денег, — отвечал Люсьен.

— Нет, — сказал д'Артез, — не денег, а преданности.

— Пахнет парфюмерной лавкой! — дурачась, вскричал Мишель Кретьен, понюхав волосы Люсьена. — Тебя видели в нарядной карете, запряженной лошадьми, достойными денди, с княжеской любовницей Корали.

— Что ж в том дурного? — сказал Люсьен.

— Дурно уже то, что ты об этом спрашиваешь! — вскричал Бьяншон.

— Я для Люсьена желал бы Беатриче, — сказал д'Артез, — благородную женщину, опору в жизни...

— Но, Даниель, разве любовь не повсюду одинакова? — сказал поэт.

— Ах, в этом я аристократ, — сказал республиканец. — Я не мог бы любить женщину, которую актер целует на подмостках на глазах зрителей, женщину, которой за кулисами говорят «ты», которая унижается перед партером, улыбается, пляшет, подымая юбки, носит мужской костюм, выставляет напоказ красоту, которую я желаю видеть один. Ежели бы я полюбил подобную женщину, она должна была бы бросить театр, и я очистил бы ее своей любовью.

— А если она не могла бы бросить театр?

— Я умер бы от печали, от ревности, от тысячи терзаний. Любовь нельзя вырвать из сердца, как вырывают зуб.

Люсьен помрачнел и задумался. «Когда узнают, что я терплю Камюзо, они станут меня презирать», — сказал он про себя.

— Видишь ли, — с ужасающим простодушием сказал ему неистовый республиканец, — ты можешь стать серьезным писателем, но ты всегда останешься несерьезным человеком.

Он взял шляпу и вышел.

— Как жесток Мишель Кретьен, — сказал поэт.

— Жесток и спасителен, как инструмент дантиста, — сказал Бьяншон. — Мишель предвидит твое будущее и, может быть, в эту минуту, идя по улице, оплакивает тебя.

Д'Артез был нежен и внимателен, он пытался ободрить Люсьена. Не прошло и часа, как Люсьен покинул Содружество, мучимый совестью; она кричала ему: «Ты будешь журналистом!» — как ведьма кричала Макбету: «Ты будешь королем!» Выйдя на улицу, он взглянул на окна трудолюбивого д'Артеза, в которых мерцал слабый свет, и воротился домой с опечаленным сердцем и встревоженной душой. У него было какое-то предчувствие, что он в последний раз прижимал к сердцу своих истинных друзей... Войдя в улицу Клюни с площади Сорбонны, он увидел экипаж Корали. Только для того, чтобы взглянуть на своего поэта, пожелать ему доброго вечера, актриса приехала с бульвара Тампль к Сорбонне. Люсьен застал свою возлюбленную в слезах, расстроенную убожеством его мансарды; она желала быть нищей, как ее милый, она плакала, укладывая его рубашки, перчатки, галстуки и платки в дрянной гостиничный комод. Отчаянье ее было так искренно, так глубоко и свидетельствовало о такой силе любви, что Люсьен, которого упрекали за его связь с актрисой, открыл в Корали святую, готовую облечься во власяницу нищеты. Очаровательное создание нашло предлог, чтобы оправдать свое посещение: надо было известить друга о том, что компания Камюзо, Корали и Люсьена дает ответный ужин компании Матифа, Флорины и Лусто, а также спросить Люсьена, не сочтет ли он нужным пригласить кого-либо из людей, полезных ему; Люсьен ответил, что он посоветуется с Лусто. Несколько минут спустя актриса ушла, утаив от Люсьена, что Камюзо ждет ее внизу в экипаже. На другой день в восемь часов Люсьен отправился к Этьену, не застал его и бросился к Флорине. Журналист и актриса приняли своего приятеля в красивой спальне, где они расположились по-семейному и втроем пышно позавтракали.

— Милый мой, — сказал Лусто, когда они сели за стол и Люсьен возвестил об ужине у Корали. — Советую тебе пойти со мною к Фелисьену Верну, пригласить его и сблизиться с ним, если только можно сблизиться с таким прохвостом, как он. Фелисьен, быть может, откроет тебе доступ в политическую газету, где он печет фельетоны, там ты можешь процветать, печатая большие статьи в верхних столбцах газеты. Этот листок, как и наш, принадлежит либеральной партии, ты станешь либералом, эта партия популярна; а если ты пожелаешь потом перейти на сторону правительства, ты тем больше выиграешь, чем больше тебя будут бояться. Неужто Гектор Мерлен и госпожа дю Валь-Нобль, у которой бывают многие сановники, молодые денди и миллионеры, не пригласили тебя и Корали на обед?

— Ну , конечно, — отвечал Люсьен, — я приглашен с Корали, как и ты с Флориной.

После совместного кутежа в пятницу и обеда в воскресенье Люсьен и Лусто перешли на «ты».

— Отлично, мы, стало быть, встретимся с Мерленом в редакции. Этот молодчик пойдет по стопам Фино; ты отлично сделаешь, если поухаживаешь за ним. Пригласи на ужин Мерлена вместе с его возлюбленной; ведь ненавистники нуждаются во всех, и он окажет тебе услугу, чтобы при случае воспользоваться твоим пером.

— Ваше первое выступление в печати наделало шуму, теперь на вашем пути нет никаких преград, — сказала Флорина Люсьену. — Не упустите случая, иначе о вас скоро забудут.

— Совершилось событие, — продолжал Лусто. — Великое событие! Фино, этот бесталанный человек, стал директором и главным редактором еженедельного журнала Дориа, владельцем шестой части паев, доставшейся ему даром, и будет получать шестьсот франков в месяц. А я, мой милый, с нынешнего утра старший редактор нашей газетки. Все произошло, как я и предполагал в тот вечер. Флорина была на высоте, она даст десять очков вперед князю Талейрану[144].