Мечеть Парижской Богоматери - Елена Чудинова

И нашей молитве внемли,

Как истребитель погиб «Стерегущий»

Вдали от Российской земли.

С неуклюжими словами и немудреной мелодией, песня звучала ровно и мощно, как дыхание великана.

Командир закричал: Ну, ребята!

Для нас не взойдет пусть заря!

Героями Русь ведь богата,

Умремте ж и мы за Царя!»

сама не замечая, почти беззвучно напевала София, прикрепляя четвертый заряд «пластита-н».

Отец Лотар, не оборачиваясь, одним только знаком руки остановил Эжена-Оливье, когда тот попытался повторять за ним слова «Conflteоr»[89]. Почему, интересно? Он наверное помнил, что миряне тоже бьют себя кулаком в грудь при словах «mea culpa»[90]. Ну да, троекратно. Ох! Это только у модернистов, а по-нормальному «Confiteor»'a два – один священника, один паствы. Отец Лотар завершил свой. Эжен-Оливье вышел из положения просто: немного промолчал, согнувшись, и трижды произнес только слова, сопровождающие удары в грудь. Господи, уж прости как-нибудь, я же не нарочно. Меа culpa, Господи!

«И разом открыли кингстоны

И в бездну морскую ушли,

Без ропота даже, без стона,

Вдали от Российской земли.

Только это будет бездна пламени», – усмехнулась София, тщательно выщелкивая на экранчике таймера зеленые цифры.

Сколько ж лет эти своды не слышали латыни, невольно подумал отец Лотар, ведь задолго до мусульман, года, пожалуй, с семидесятого. Как раз лет семьдесят и выходит. Как же они соскучились!

И чайки туда прилетели

Кружася с предсмертной тоской

И «Вечную память» пропели

Героям в пучине морской.

– Dies irae, dies ilia Solvet saeclum in favilla: Teste David cum Sibilla[91].

Quantus tremor est futurus, Quando judex est venturus, Cuncta scripte discussurus![92].

А ведь это и есть католическая «Вечная память», подумала София, невольно заглядевшись на завораживающий ритм движения священника перед алтарем. А песня все продолжала где-то звучать, странно сплетаясь с погребальным гимном.

В том сила России грядущей

Герои безсмертны у ней,

Так миноносец живет «Стерегущий»

В сердцах всех русских людей[93].

Tuba, mirum spargens sonum

Per sepulcra regionum,

Coget omnes ante thronum.

Mors stupebit et natura

Cum resinget creatura,

Judicanti responsura[94]

Ведь это по тем, кто сейчас падает на баррикадах мостов, подумалось Эжену-Оливье. Насколько же легче так погибать!

София спустилась вниз, когда гимн уже закончился. Что ж, теперь можно и послушать Литургию. Песчинки минут будут падать дальше сами.

Как же жалел Эжен-Оливье, что не понимает со слуха Евангелие, наверное какое-нибудь из тех, где говориться о переходе от смерти к вечной жизни. Но как же везет тем, кто понимает. Евангелие, а за ним проповедь. Откуда он это знает? А вот знает.

Точно, отец Лотар повернулся лицом к пастве. Взглянул на Софию, кивнул ей, поняв причину ее отдыха, взглянул, пристально взглянул на Эжена-Оливье.

– Возлюбленные мои, я не стану говорить проповеди, хотя это и не совсем правильно. Но все, что можно было сказать, мы сказали сегодня не словами. Эжен-Оливье, после того как ты польешь мне на руки, я управлюсь дальше без министранта.

– Что Вы хотите сказать?!

– То, что потом ты уже можешь идти. После омовения рук, – священник смотрел на него в упор.

– Отец Лотар, Вы что, Вы ничего не поняли?! – тихо, чтобы чуткие к сакральному слову своды не подхватили недостойной человеческой речи, воскликнул Эжен-Оливье. – Я никуда не уйду! Я здесь по праву, я должен умереть вместе с Нотр-Дам. Я потомственный министрант собора.

– И ты сегодня в нем прислуживаешь. Никто не оспорил твоего права. Но сегодня не твой черед умирать.

– Но я хочу причаститься! – В этом-то он не посмеет отказать, а там видно будет.

– Нет, ты еще не готов к Причастию. Если бы эта Литургия была последней на земле, я причастил бы тебя на свой страх. Но твой долг перед собором – причаститься как надо. Пусть в других пределах. Да, ты здесь министрант, – отец Лотар чему-то улыбнулся. – Но капитан корабля сегодня я. Приказываю покинуть борт.

Ну да, минут через пятнадцать он бы уже не отошел достаточно далеко от стен, подумала София.

– А я твой командир, Левек, – мягко вмешалась она. – И я приказываю тебе жить.

Веселые свечки играли в черных глазах Софии Севазмиу, светло-серый взгляд отца Лотара был непреклонен. Восемнадцатилетней силы Эжена-Оливье было не довольно для того, чтобы спорить с этими двумя.

– Но кто же будет молиться во время мессы? – упавшим голосом спросил он. – Это только у модернистов священник мог служить без молящихся, ведь так, отец Лотар?

– Как-нибудь попробую я, – ответила София. – Я не очень умею, но, сдается, сейчас самое время научиться.

– Ну вот, все и устроилось, – отец Лотар повернулся к алтарю. – Gloria tibi, Domine[95].

Эжен-Оливье не следил за словами, он выпал из течения мессы, плывя в потоке своей обиды, обиды невоспринятой жертвы.

Где-то по стенам, на болевых точках камня, падали электронные песчинки оставшегося времени.

Простые, совсем аптечные бутылочки коричневого стекла (на кожаном футлярчике одной был вытиснен виноград, на второй рисунок стерся вовсе…) дрожали в руках. Эжен-Оливье полил из второго на пальцы отцу Лотару.

– Все, ступай с Богом, – тихо шепнул священник, поворачиваясь к алтарю.

Ох, и неохота же мальчишке оставаться живым, подумала София. Ничего, дружок, придется тебе это как-нибудь перетерпеть. Без тебя сегодня много легло. Но дело все же сделано.