Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский

оглядывался по сторонам. Все рассказы об обольстительницах — дщерях сатаны пришли ему на память… но… разве это обольстительница?.. Дочь Литвы, полуребенок… изгнанница… сиротка?..

Рымос, встревоженный продолжительным молчанием обоих, дернул кунигаса за кафтан, а Банюте указал вниз, под забор, место, у которого сам лежал тому назад минуту: здесь у них был пролом для песенок и разговоров. Там и Юрий мог приглядеться к ней поближе.

Первая поняла Банюта и с гибкостью ящерицы соскользнула вниз. Юрий уже ждал… Рымос, покорно взяв за повод лошадей, отошел на несколько шагов.

Благодаря Швентасу, Юрий мог уже разговориться по-литовски. Забытый язык, как схороненное зерно, вышел на поверхность из недр души, в которой был под спудом.

Разве можно передать беседу, похожую на воркование молодых голубей? И была ли то беседа?.. Я не знаю… Смешки, полуслова, птичье щебетанье, не песни, а мурлыканье, взгляды… Едва ли все это можно назвать музыкою речи…

Несомненно, было что-то дикое, животное в этом обмене получувственных, полудушевных, ничем не сдерживаемых признаний, помехою которым была только девичья стыдливость и невинность неопытного юноши. Девушка потягивалась, старалась быть красивой, закидывала голову, изгибалась, как приникшая к ветке птица… Ее белые зубы, голубые очи, чарующая красота движений, еще невиданная Юрием прелесть новизны, заменяли вначале членораздельную речь…

— Кунигас! — повторяла Банюта раз за разом.

Юрий кивал головой на ее слова и тихо произносил ее имя… Она смеялась, вслушиваясь в его чуждое произношение… Краснела, не знала, с чего начать… и вдруг, точно осененная, затянула вполголоса литовскую песенку, а юноша, очарованный, заслушался.

— «Там, в садочку, мать-и-мачеха цветет, там, в садочку, зацветает тмин; и куда ни обернется красна-девица, зацветают на пути алые цветы».

«По зеленому лужку идет красна-девица, в белых рученьках несет девичий венок. Темный мой веночек, веночек рутяный, далеко пойдешь со мной, далеко!»

«Будь здорова, матушка родная, будь здорова! Отец родимый, будь здоров, отец мой! Братья милые, будьте и вы здоровы! Сестры дорогие, прощайте и вы также!»

Окончив грустную песенку, девушка всплакнула. А Юрий вспыхнул от прилива бодрости.

— Не прощайся! Не надо! — воскликнул он. — Мы к ним вернемся!

— Нет, — ответила Банюта, взглянув на Юрия, — сгинем в этих клетках! — и вздохнула.

— Я освобожу тебя! — воскликнул Юрий с юношескою отвагой, сам не зная, откуда пришла уверенность в спасении.

Банюта вплотную прижалась к отверстию в заборе и спросила:

— Как?

Но Юрий, обуреваемый потоком мыслей, не сумел ответить. Он наклонился к ней:

— Мы убежим, — сказал он, — и я возьму тебя с собой!

Самонадеянность, которою дышали его слова, вызвали на лице девушки румянец счастья. И она подняла руки в знак благодарности.

Может быть, разговор их принял бы теперь более жизненный оттенок, если бы Рымос не цыкнул в знак опасности. Юрий вскочил и, увидев приближавшегося Зигфрида в сопутствии двоих товарищей, очень весело настроенных, поспешил скрыться за угол ограды.

Банюта исчезла. Крыжаки, напевая, вскочили на коней, а стремена поддерживал им Рымос. Начало смеркаться; на небе зажигались звезды. Юрий, не смея опять подойти к забору, поспешно пустился назад в Пинауфельд.

Он шел, чувствуя небывалый прилив сил жизни и сладких, невыразимых упований. Как человек, взглянувший на ослепительное пламя, долго хранит во взоре блеск его лучей, так и Юрий неотступно видел перед собою прекрасное лицо Банюты.

Перед ним открылась новая жизнь… Вчера еще он мечтал о бегстве только ради себя самого, теперь надо было думать о том, как взять с собой свое сокровище. Какую цену могла иметь для него свобода без Банюты?

Сам почти не зная, каким образом, он вышел из предместья на ту же самую тропу и беглым шагом поспешил на хутор.

Как ни торопился Юрий, наступила уже ночь, когда он вернулся в Пинауфельд. Швентас, беспокоясь, ожидал его в воротах, а домашние как всегда крикливо садились ужинать, громко высказывая догадки о том, как и где мог заблудиться юноша, ушедший из дома пешком и еще не вернувшийся? Побаивались даже, не приключилась ли с ним беда.

Когда Юрий явился на пороге, молодые Пинау приветствовали его веселым смехом, а старик воркотней и вопросами, что случилось, почему он не вернулся вовремя?

Юноша лгал и довольно неумело. Ему не хотелось сознаться в своем побеге в город. А потому он сочинил, что, заблудившись в зарослях, по ту сторону болот, не мог найти дорогу.

Возможно, что ему и не поверили. Но старый Дитрих не хотел настаивать, а молодые иронически посмеивались, когда Юрий сел за ужин. Разговор вскоре перешел на хозяйство, на волов, на лошадей, так что юноша вскоре незаметно скрылся и пошел к себе, где его ждал Швентас.

Ему Юрий также не хотел признаться, где был, что видел и какое впечатление произвела на него молодая девушка. Упомянул только, что встретил за городом Рымоса.

— Слушай Швентас! — сказал он. — Если ты не лжешь, повторяя каждый день, будто тоскуешь по своим сородичам, и если в самом деле хочешь мне помочь до них добраться, то не надувай! Поразмысли хорошенько, приступай к делу, а не то я решусь на безумный шаг и не снесу головы.

Швентас тяжело вздохнул.

— Пока я здесь на хуторе, — прибавил Юрий, — уйти легче. Если, как сегодня, я бы не вернулся к вечеру, меня бы долго ждали, потом послали бы искать, не растерзали ли меня звери… Они не скоро догадались бы, что я сбежал, и мы успели бы пройти немало… А после, когда и меня и тебя засадят в замок, тогда, даже если бы удалось уйти, скоро поднимется тревога и пошлют в погоню…

Швентас поддакивал, но ломал руки. У него давно созрела мысль, взлелеянная исподволь, в которой он еще не смел признаться. Он хотел сначала подготовиться и убедиться, что осуществление ее возможно. Бегство сухим путем было почти немыслимо. Швентас мечтал о большой лодке, в которой можно бы спуститься ночью по Ногату в море, а там, вдоль берегов, добраться до границ Литвы. Но ему давненько не приходилось иметь дела ни с лодками, ни с веслами. О рукавах реки и ее устье он имел очень слабое понятие, да и то с чужих слов. А все же полагал, что с помощью судьбы, в которую Швентас верил, бегство водой было единственно осуществимым. Плавал он как рыба. Как всякий полудикий человек, он умел плавать, не учась, и думал потому, что должен уметь и Юрий… Значит, спастись они могли бы во всяком случае, да и трудно выследить бежавших по воде… Носясь с такими мыслями, Швентас частенько бродил по