Радуга и Вереск - Олег Ермаков

Наконец болото осталось позади, охотники вошли под своды елового леса. Здесь уже даже можно было и снять лыжи, снег лишь по колено, а под самыми елями и того меньше. Но Калина в рыжем полушубке и второй чернобородый мужик в простом армяке и черной бараньей шапке продолжали идти на лыжах. Тогда и остальные не стали их снимать. На деревьях видны были затеси, по ним охотники и шли.

Вдруг резко каркнул ворон. Все подняли головы. Он летел, шумно взмахивая крылами, над еловыми маковками с гроздьями шишек. И чернобородый мужик вдруг показался Николаусу подозрительно похожим на сего ворона. Он даже вздрогнул, обнаружив это сходство. Мужик посмотрел из-под косматой шапки на Николауса, отвернулся и пошел дальше, выдыхая клубы пара. Тут шляхтич, хоть и был не робкого десятка, ну по крайней мере так о себе думал и приучал себя к этому, подумал — о том и подумал, что сейчас из-за елок и прыгнут шиши с дубинами и топорами. Неужто пан Григорий столь верно знает этих московитов-смольнян? Они и говорят по-своему. А уж тем более смотрят, особенно этот черный.

Но шляхтич приосанился, нащупал рукой в меховой рукавице рукоять сабли. А в другой руке у него было тяжелое копьецо. И у остальных вверх торчали копья, а у Калины и черного мужика на плечах лежали крепкие рогатины.

Нет, пан Григорий уже тут свой. И язык знает, и обычаи. И не собирается в Речь Посполитую.

…Черный мужик вскинул руку, за ним и Калина. И все остановились, замерли, только пар продолжал валить беззвучно, как от работящих лошадей.

Стояли, ждали.

Черный мужик прошел немного вперед, за молоденькие и пушистые елочки, потом вернулся и кивнул энергично, так что с его серебряной черной бороды иней посыпался.

Калина что-то говорил пану Григорию. Тот указал места остальным. Все стали вокруг выворотня, похожего на белый холмик. Посреди него виднелся продух. Медведь там и спал, дышал тепло.

Любомирский с Пржыемским встали позади выворотня. Николаус — справа. Перед самой берлогой остановились Калина, пан Григорий и черный мужик.

Тут подтянулись и остальные. Тогда Пржыемский велел пахоликам встать позади берлоги, а сам перешел ближе к пану Григорию, а Любомирский там и остался.

По знаку черного мужика Калина отнял от ели прислоненный заранее шест и передал ему. Внезапно мужик стащил баранью шапку и размашисто перекрестился. Это было необычно. Николаус удивленно глядел на него. Да, казалось, уж сей свирепый житель глухомани должен молиться по-другому!..

А мужик, нахлобучив треух, начал опускать шест в продух.

Все затаили дыхание.

Шуршал снег, затвердевший в продухе…

И вдруг как будто произошла какая-то заминка. Все как будто запнулось. Целый мир запнулся.

И сейчас же из продуха донеслось ворчание. Все стояли, сжимая свое оружие. Ну?!

Черный мужик сунул шест сильнее, глубже, снова поднял его, собираясь уже ударить по-настоящему, и тут его шест вдруг взлетел в снежном вихре, Николаус даже пригнул голову, думая, что тот упадет сверху. И следом из сугроба восстала бурая башка с желтым оскалом смертельных клыков и выплеском красного языка, сверканьем белков. Черный мужик отскочил, пытаясь схватить рогатину и не находя ее, а Калина ее держал, подавал ему, но зверь уже ломился вперед, разбивая лапами снежную кору, — и — тук! — глухо задел лапой черного мужика, да так крепко, что тот отлетел в сторону, бородой в снег. И Калина тогда бросил его рогатину и подставил под медвежий натиск свою. В этом мудрость охотничья — только держи твердо, упри конец в землю и держи, а зверь пусть на рогатину себя и насаживает — дальше, глубже. Но этот зверь был другой. Он метнулся в сторону от рогатины. И тогда все услыхали железное клацанье его клыков. Но то не клыки лязгнули, а что-то еще, и уже все увидели — цепь! На шее его висела цепь с крупными звеньями, поржавевшая в лесной сырости. Цепь, а не кишка!..

Зверь метнулся как раз в сторону Николауса, и тот изготовил копье для удара, но дорогу медведю заградил краснолицый пан Григорий — он гаркнул хрипло и всадил копье медведю в брюхо, тут же хлынула по свалявшейся шкуре кровь, черная кровь, а на снегу она обернулась алой. Медведь ударом лапы преломил копье, и пан Григорий шарахнулся назад, упал. Николаус прыгнул так, чтобы встать на пути зверя. Но тут медведя отвлек Калина: с размаху всадил острые концы рогатины ему в бок. И зверь заревел страшно. Аж с елок посыпался снег. Зверь попер на Калину, стараясь развернуться. Тот не успел поставить рогатину концом в землю, и натиск грозил обернуться для Калины плохо. Да все же ему удалось упереть рогатину. Но зверь-то шел боком, а тут взял и резко развернулся, да так, что рогатина отлетела в сторону. Николаус сзади вогнал свое копье, но удар, видимо, был неверный, зверь даже не обернулся. И на удар Пржыемского не отреагировал. А навалился на Калину, подмял его, мотая башкой из стороны в сторону и хватая прямо за лицо пастью. На месте лица у того уже была кровавая маска. Рык медведя смешался с морозным визгом и хрипом человека, и кровь их смешалась в снежной каше. В медведя вонзались копья пахоликов, Новицкого, но тот давил и давил Калину, терзая его голову, пока не поднялся черный мужик с рогатиной и не ударил сбоку. А к нему подскочил Жибентяй и тоже налег на рогатину, и вдвоем они свалили медведя с Калины. Но зверь тут же поднялся.

— Не балуй! Жми! — заорал черный мужик.

И они вдвоем с Жибентяем снова ударили рогатиной и пошли вперед, вперед, как будто тараном на ворота крепости. Пахолики снова накинулись на зверя с копьями. Бросился с одним кинжалом на зверя и пан Григорий Плескачевский. Демон охоты, схватки обуял всех в этом заснеженном еловом лесу. Все готовы были умереть или убить зверя… Ну, пожалуй, кроме пана Любомирского. Он, хотя и кричал вместе со всеми что-то, и размахивал копьем, норовя попасть в зверя разок, но, как говорится, не лез на рожон. Да и так желающих было достаточно.

Зверь, проткнутый рогатиной, хрипел, выдыхая самые глубинные пары своей медвежьей жизни, зубы хватали воздух, морозный воздух, а не плоть этих людей. Слишком много копий его проткнули, а рогатина уже достигла его последних сил. И, содрогаясь, медведь умирал, жизнь от него уходила вместе с потоками крови, черной на шерсти и алой на снегу, и ржавая цепь висела старой кишкой, знаком его неволи. Он недолго жил на воле и наводил страх на всех вокруг. Но все же вкусил позабытой дикой доли. А это было последнее его представление в Потешном сем чулане.

И зверь затих. И только слышны были вдохи и выдохи охотников. Никто ничего не говорил. Черный мужик стоял, согнувшись, по его смуглому лицу катился пот, застывавший мутными морозными капельками в бороде… Он сплюнул густо кровью, поморщился и сел прямо в снег. Кажется, медвежья лапа помяла хорошенько ему бок. А всего-то удар. «Тук!» Но как же он нашел в себе силы напасть потом на зверя с рогатиной? Николаус дивился на черного мужика. А Калина? Вспомнили о нем. Да и он снова заскулил жалобно, видно, терял сознание и очухался. Лицо его было ужасно. На окровавленной сей маске болтался глаз, странно выпуклый, жуткий, а другой, наоборот, куда-то глубоко запал и исчез, вскипев только черной кровью. Носа совсем не было, щеки разорваны, и сквозь них белели иногда зубы в булькающем месиве. От крови шел пар. Раны были и на шее. Рыжий тулуп напитывался темными потоками крови.