Ледяной сфинкс - Валерия Вербинина

Впоследствии, когда князь вспоминал об этом, ему казалось, что заседания шли никак не меньше полутора недель. На самом же деле суд проходил всего четыре дня, с 26 по 29 марта, и вызвал в обществе небывалое оживление.

С белым билетом для избранной публики Серж вошел 26 марта в подъезд, расположенный на Шпалерной улице. Тех, кто явился с коричневым билетом, пропускали через вход с Литейного проспекта, и там охрана прямо-таки свирепствовала. Коричневые билеты проверяли трижды: на входе, в аванзале и непосредственно у входа в зал заседаний. Что же до белобилетников, то их билеты проверяли всего два раза, с соответствующим почтением, и сразу же указывали их обладателям места, которые те могли занять. Серж оказался как раз напротив сенаторов и сословных представителей, которым надлежало вынести по этому делу приговор, и мог прекрасно видеть все происходящее.

Шум, гомон, шарканье ног, любопытствующие взоры, шуточки репортеров, для которых тоже выпросили места в зале… У входа для публики попроще громко рыдает дама, которую почему-то не пускает судебный пристав. Но вскоре все разъясняется, и дама проходит, торжествуя, и мысленно подбирает слова, какими она начнет описывать завистливым приятельницам суд над «этими животными»…

– Мещерский! И ты здесь?

Само собой, рядом оказываются знакомые, и среди них – сияющий кавалергард юный граф Р. с невестой. Невеста тоже пожелала видеть суд. Оба садятся и принимаются болтать, не умолкая, отпускать глупейшие замечания, хихикать, обмениваться влюбленными взглядами… Они назойливы, ужасны, просто невыносимы. Кроткий Серж, которого окружающая обстановка заставляет нервничать, ловит себя на вполне нигилистической мысли о том, что с удовольствием бы придушил кавалергарда, хоть ничего против него лично не имеет. Причем придушил бы вместе с невестой…

Но вот публика оживляется, и по ее оживлению князь понимает, что только что ввели подсудимых. Их шестеро – четверо мужчин и две женщины. Больше всего любопытство публики возбуждала веснушчатая блондинка, особа весьма кроткого вида и безупречных манер. Это была дочь бывшего петербургского губернатора, ныне убежденная революционерка, которая руководила убийством государя. Рядом с ней стоит ее сообщник, бородач, который возглавил несколько предыдущих покушений и попался еще до 1 марта. Третьим был изобретатель, делавший бомбы, молодой человек с задумчивым лицом не то философа, не то мечтателя. Четвертым – круглолицый безусый юноша-студент, который затравленно озирался по сторонам. Пятым оказался огромный, неуклюжий крестьянин, который на Екатерининском канале должен был метнуть одну из бомб. И, наконец, последней шла испуганная еврейка с огромными, вполлица, глазами – молодая женщина, которая вела хозяйство в квартире, где шли приготовления к цареубийству, и дружила с остальными обвиняемыми. Едва эти шестеро в окружении жандармов показались в зале, как началось нечто невообразимое.

– Мерзавцы! – очень громко произнес какой-то офицер в первых рядах. – И зачем таких судить? Только время зря тратить!

Публика хищно обрадовалась. Одни скопом стали на сторону офицера и тоже начали высказываться, другие с любопытством следили, чем дело кончится. Почтенный сенатор Фукс, которого назначили председателем, нервничал, стучал молотком, просил публику успокоиться, но его просьбы только разжигали толпу. Присутствующие дамы почему-то особенно нападали на двух женщин среди подсудимых, отпуская в их адрес самые оскорбительные, самые жестокие замечание.

– Боже! Как подумаешь, что это женщины…

– И не говорите! Какие-то чудовища!

– Неужели она себе никого получше найти не могла? Дворянка все же… – недоумевала какая-то дама. – Зачем же так опускаться?

О дочке губернатора было известно, что та находилась в связи с высоким, черноволосым бородачом, которому помогала организовывать все покушения. О нем говорили, что он крестьянин, но Мещерский заметил, что на крестьянина мужчина не походит ни капли. Для суда бородач надел корректный черный костюм и накрахмаленную рубашку. Губы его кривила ироническая улыбка – он то ли бравировал, то ли действительно не боялся расходившейся толпы, которая осыпала его со товарищи оскорблениями.

– Господа! – крикнул Фукс, выходя из себя. – Если не будет тишины, я прикажу очистить зал!

Граф Строганов, сидевший в числе судей, насмешливо улыбнулся. Однако угроза председателя оказала свое действие: зрители умолкли.

– Благодарю вас, сударь, – с достоинством произнесла блондинка.

И заседание суда началось.

Когда Серж пересказывал потом Александру события этих четырех дней, он не мог отделаться от ощущения некой театральности, печать которой лежала на всем происходящем. Здесь, в унылом казенном зале, решалась судьба шести человек, и судьи, в число коих были назначены пять сенаторов и трое сословных представителей, имели власть отправить подсудимых на виселицу, – но все эти люди словно играли роли, с большей или меньшей непринужденностью делая то, что от них ожидала публика. Председатель Фукс нервничал и иногда говорил так тихо, что его едва было слышно; граф Строганов, подперев щеку указательным пальцем, щурил глаза и изредка бросал вполголоса сидящим рядом сенаторам какие-то реплики; подсудимые пускались в длинные речи, объясняя точку зрения партии, к которой они принадлежали; защитники изворачивались и взывали о снисхождении, не забыв при этом сослаться на соответствующую статью какого-нибудь закона. Прокурор Муравьев, приятной наружности господин тридцати одного года от роду, о котором шла молва, что в детстве он прекрасно знал обвиняемую блондинку, много улыбался, много кланялся, но в формулировках был точен и безжалостен, а в ответах стремителен и находчив, так что присутствующая публика не раз аплодировала ему.

«Как он может? – думал огорошенный Серж. – Ведь в самом деле ее знал… Как можно судить человека, которого ты знаешь? Не понимаю…»

Но больше всего его беспокоили подсудимые. Князь, по правде говоря, ожидал увидеть отребье, которое должно получить заслуженную кару и о котором не стоит и жалеть, но перед ним были абсолютно приличные с виду люди, образованные, вежливые и даже внушающие уважение. Они действовали только от себя, не являлись орудием в чьих-либо руках и не надеялись на вознаграждение; они рисковали жизнью во имя светлого будущего и убили государя, потому что, по их представлению, тот тому самому будущему мешал, равно как и весь самодержавный строй. Программа их была простой, логичной и, с точки зрения логики, вроде бы неуязвимой, но Сержа было не так легко провести, и он беспокоился – именно потому, что не верил этой логике, этой обманчивой простоте. Мещерский помнил лицо Александра, вернувшегося с умирающим царем, помнил потеки крови государя на ступенях лестницы, которые долго потом не могли оттереть, и все его существо отвергало убийство как способ достижения чего бы то ни было, пусть даже такого светлого будущего, когда все, решительно все станут братьями и наступит золотой век. Молодой человек не верил, что обагренными кровью руками можно сделать что-то хорошее, и уж точно был уверен, что нельзя построить храм светлого будущего на чужой крови, потому что кровь призывает кровь, потому что убивать, в сущности, несложно, и если сегодня кажется, что светлому будущему мешает один человек, завтра выяснится, что мешающих уже сто, послезавтра – миллион, и от всех надо избавиться, потому что светлое будущее важнее любых жизней, оно вроде бы выше их.