Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941-1944 - Наталья Громова

Очень быстро перед руководством интерната встал важный вопрос о нашем питании предстоящей зимой. Было решено послать поздней осенью на месяц ребят старшего и среднего возраста в колхоз «Малый Толкиш», расположенный недалеко от Чистополя. Каждый день бригадиры давали нам определенное задание. То мы выкапывали из непролазной грязи картофель, лук, капусту и морковь, то вырывали сорняки, то нас гоняли на другие не очень приятные, для большинства городских ребят изнурительные работы. В один из первых таких крестьянских дней меня отрядили в помощь престарелому колхозному конюху, и стал я ездить с ним вместе на телеге. Через два дня освоился с непривычным трудом – научился самостоятельно запрягать лошадку и лихо управлять ею. Работа пришлась по душе, более того, мне даже доверили ездить одному. Возил мешки с зерном и мукой, овощи, сено. Однажды на крутом спуске моя телега, сильно нагруженная сеном, на верху которого я чинно восседал, держа вожжи, опрокинулась. Хорошо, что эта невеселая история закончилась благополучно.

В колхозе жили преимущественно татары. Большинство взрослых мужчин было призвано в армию. Остались лишь негодные по здоровью, да старики, инвалиды, женщины и дети. Иногда мы устраивали набеги на бахчу и таскали оттуда арбузы. Порою случались стычки с местными ребятами. Часть оставшихся в колхозе людей была враждебно настроена против советской власти и даже нас. Некоторые крестьяне не боялись говорить, что ждут скорого прихода немцев…

После окончания сельхозработ мы возвратились в интернат. Но не одни. На двух телегах ехали мешки с разными овощами и мукой, заработанные нелегким детским трудом. Именно это продовольствие помогло пережить нам очень суровую и невероятно холодную зиму 1941–1942 года. Тогда трескучие морозы часто переваливали отметку 50 °C. Мы радовались, что в это ужасное время очень редко случался сильный ветер. Хорошо помню, как в такие морозные дни над всеми печными трубами низких чисто-польских домов вились вертикально вверх белые дымки.

Однажды в интернате появился новичок, который при знакомстве с нами представился Муром. Однако вскоре мы уже знали, что его настоящее имя Георгий, что жил он вместе с мамой Мариной Цветаевой в маленьком городе Елабуге, расположенном немного выше по течению Камы. Знаменитая русская поэтесса несколько раз наведывалась в Чистополь, пытаясь получить разрешение остановиться именно здесь, в писательской колонии. Однако всегда получала отказ.

В конце октября или начале ноября в Чистополе появился сын покойного поэта Эдуарда Багрицкого – Всеволод. Из-за высокой близорукости способный девятнадцатилетний поэт был снят с воинского учета. До закрытия «Литературной газеты» он числился ее штатным сотрудником. 6 декабря Сева написал заявление в политуправление РККА с просьбой направить его во фронтовую печать. В этот же день Всеволод Багрицкий написал стихи:

Я живу назойливо, упрямо,

Я хочу ровесников пережить.

Мне бы только снова встретиться

С мамой,

О судьбе своей поговорить.

Всё здесь знакомо и незнакомо.

Как близкого человека труп.

Сани, рыжий озноб соломы,

Лошади, бабы и дым из труб…

Здесь на базаре часто бываешь

И очень доволен, время убив.

Медленно ходишь и забываешь

О бомбах, ненависти и любви.

Вечером побредешь к соседу,

Деревья в тумане, и звезд не счесть…

Вряд ли на фронте так ждут победы,

С таким вожделеньем, как здесь.

Нет ответа на телеграммы,

Я в чужих заплутался краях.

Где ты, мама, тихая мама,

Добрая мама моя?

Мать поэта в это время была в одном из сталинских лагерей…

Перед Новым годом Всеволода призвали в армию. Он вернулся из Чистополя в Москву, где пробыл несколько дней, а уже в феврале 1942 года погиб на Волховском участке фронта. Осталась лишь толстая тетрадка, которая была при нем до самой гибели. Она хранилась у вдовы академика Сахарова Елены Георгиевны Боннэр, бывшей невесты юного поэта. Елена Георгиевна рассказывала, что осколок пробил полевую сумку, эту тетрадь и Севин позвоночник.

Смерть была мгновенной. На место Багрицкого прислали Мусу Джалиля, вскоре оказавшегося в плену и погибшего в фашистском лагере. Всеволода похоронили в лесу у деревни Мясной Бор. На Новодевичьем кладбище в Москве, там, где похоронен Эдуард Багрицкий, по просьбе его жены, мамы Севы, вернувшейся из лагеря, просто положили камень с надписью «Поэт-комсомолец»…

От недоедания и малокровия много интернатских детей страдали от диатеза. У некоторых ребят на голове под волосами возникала корка, а на ногах страшные гнойнички, которые всё время ужасно чесались и кровоточили. В поликлинике эти ранки постоянно мазали зеленкой и забинтовывали. Эту болезнь местные врачи называли непонятным словом импитига (или импитиго). У нас по этому поводу даже сочинили песню с множеством куплетов, где припевом было как раз это странное слово. В отличие от других ребят, вынужденных лежать с высокой температурой, я перенес болезнь на ногах. Между прочим, шрамы на моих ногах – своего рода печать, поставленная импитигой навсегда, как память о тех днях эвакуации…

На втором этаже в комнатах, называемых почему-то палатами, жили все воспитанники интерната. В каждой такой палате стояло четыре-шесть и более железных кроватей с деревянными настилами и соломенными тюфяками. Директор Яков Фёдорович Хохлов с семьей, воспитатели и другие служащие интерната занимали верхний этаж. Во дворе от прежних времен сохранилась пустовавшая тогда конюшня.

Первоначально наше временное убежище называлось почему-то детским домом, хотя большинство из нас к тому дню имели живых родителей. Через некоторое время детдом переименовали в интернат Литфонда СССР.

Мы очень быстро освоили бывший Дом крестьянина. В палату, имевшую номер 6, поселили меня. Все мы помнили чеховскую «Палату № б». Поэтому номер, доставшейся нам комнаты, всегда вызывал улыбку. В одной комнате со мной первоначально жили Стас Нейгауз, Тимур Гайдар, Марк Исаков и Слава Бобунов. Недалеко от нас «прописались» Миша Гроссман, Цезарь Голодный, Вадим Билль-Белоцерковский, Никита Санников, два Юрия – Корабельников и Колычев (ставший со временем артистом МХАТа), Шура Оськин (сын директора Литфонада), Реджинальд Бывалов, юный барабанщик Толя Дукор, Лёша Сурков (сын известного поэта Алексея Суркова), Миша Панченко, Дима Шведов…

В интернате жила дочь поэта Ильи Сельвинского Татьяна, которую все звали просто Таткой. Приемная дочь поэта Циля была нашей пионервожатой, хотя родилась раньше многих из нас всего года на два-три. Хорошо помню Варю – дочь писателя Виктора Шкловского (с которой я после войны учился одновременно в МГУ на разных факультетах), Нелю Дайреджиеву, Ариадну и Марианну Качаловых, Наташу Дзюбинскую, Лену Левину (будущую мою однокурсницу на геофаке МГУ), Лену и Таню Рудерман (дочек автора популярной «Тачанки») и многих других девочек… Моя память сохранила имена детей немецких писателей-антифашистов – Марианну Бехер, Конрада Вольфа и Грегора Куреллу.