Песни мертвого сновидца. Тератограф - Томас Лиготти

Как я и полагал, Печатник все это время исподтишка наблюдал за мной.

— Что у тебя там? — спросил он.

— Прояви терпение — и увидишь, — ответил я, осторожно изымая из футляра две сверкающие вещицы: крохотный серебристый скальпель, слегка напоминающий заточенный до бритвенной остроты нож для вскрытия писем, и старомодные проволочные очки.

Печатник отбросил мигом ставшую скучной книгу и уселся на валик дивана. Я устроился рядом и раскрыл очки — так, чтобы дужки смотрели прямо ему в лицо. Он подался вперед, и я надел их на него.

— Простое стекло, — с явным разочарованием выдал он. — Или мало диоптрий.

Его глаза закатились, будто он вдруг вознамерился узнать, как выглядит его лицо с изнанки. Не говоря ни слова, я поднес ножик к его лицу — и водил перед ним, пока он, в конце концов, не заметил его.

— О-о-о, — протянул он, улыбнувшись. — Все не так просто.

— Конечно же, не так просто, — согласился я, мягко вращая стальное лезвие перед его очарованными глазами. — Если не возражаешь — вытяни вперед руку. Неважно, какую. Да, вот так вот, правильно. Не волнуйся, ты ничего не почувствуешь. Вот так вот, — произнес я, сделав маленький надрез. — Теперь следи за этой тоненькой красной линией… Твои глаза теперь сплавлены воедино с этими чудесными линзами, и зрение у вас теперь одно, общее. Что же ты видишь? Все то, что очаровывает. Все то, что имеет власть над всеми твоими изысками и снами. О том, чтобы отвести взгляд, не может быть и речи. И даже несмотря на то, что смотреть, по сути, не на что, перед тобой — образ, пейзаж бескрайний и давящий. Необъятность его такова, что даже великолепные просторы всех известных миров не могут сравниться с этим чудом. Мир, сияющий, как бриллиант… титанический, исполненный жизни. Ничем не стесненные ландшафты кишат жизнью, неведомой глазам смертного. Непредставимое разнообразие форм и движений, образов и способов существования, явленное в мельчайших деталях, невзирая на масштаб — будь то гиганты, простершиеся от горизонта до горизонта, или же крохотные гидры, покачивающиеся в мутном океанском ложе… и даже все это — лишь деталь в картине, которую предстоит изучить и понять. В картине, где галактики свиваются в лабиринты, а суть и сущность ежемгновенно преобразуются. Ты чувствуешь себя свидетелем самых загадочных явлений, которые только существуют или же могли некогда существовать. Но остается нечто незримое в этих видениях. Нечто сокрытое. Что-то, напоминающее беснующуюся молнию за грозовой тучей, темной и пульсирующей. Что-то, что сулит еще больше ответов. Ведь все остальное — лишь мембрана, прикрывающая окончательную форму, ждущую, чтобы появиться на свет, разразиться катаклизмом, объединившим в себе начало и конец. Созерцать прелюдию к этому событию — опыт невыносимого ожидания; экстаз и страх сливаются в новое чувство, великолепно отвечающее воздействию высшего источника творения. Еще миг — и, кажется, грянет потрясение первооснов; но секунды проходят, одна за другой, и видение все более захватывает, ничего нового не предлагая, ничего не переоткрывая. И, хоть этот образ все еще жив в тебе, глубоко в твоей крови… ты сейчас проснешься.

Вскочив с дивана, Печатник качнулся вперед, сделал несколько нетвердых шагов. Окровавленную ладонь он вытер о перед рубашки — будто стараясь стереть все увиденное. Он принялся энергично мотать головой из стороны в сторону, но очки, удержавшись на его переносице, остались в целости.

— Все в порядке? — окликнул я его.

Печатник будто ослеп. Его глаза за стеклами очков ничего не выражали, с губ не могло слететь ни слова — ибо накопилось их слишком много. Однако, стоило мне потянуться к его лицу, чтобы снять очки, он взметнул руку навстречу, будто желая мне воспрепятствовать. Но порыв этот был нерешителен. Сложив дужки вместе, я возвратил очки в футляр. За моими действиями Печатник, все еще ошарашенный донельзя, следил с почти комичным благоговением.

— Ну?.. — спросил я.

— Ужасно, — выдохнул он. — Но…

— Но?

— Я хотел спросить… откуда они взялись?

— Задействуй воображение, — парировал я.

И на долю секунды мне почудилось в выражении его глаз, что вот именно сейчас, вопреки всем привычкам, он желает получить самый простой ответ. Но то была лишь доля секунды — не более; и вот он, снова откинувшись на диван, сверлит сверкающим взглядом потолок, улыбается и придумывает мне достойную историю.

— Думаю, — начинает он, — ты был на каком-нибудь оккультном аукционе. Из тех, что проводят в злачных районах Старого Света. Вот показывают футляр. Достают очки. Они были сделаны несколько поколений назад учеником гностиков, что был еще и талантливым оптометристом. Его целью было создать пару искусственных глаз, позволяющих обходить препятствие физических оболочек и увидеть далекие измерения, врата в которые таятся внутри нашей собственной крови.

— Замечательно, — похвалил я. — Предположение столь близкое к правде, что прояснять детали — попросту вульгаризировать историю. Но все же очки я купил вслепую, вместе с кучей антикварного хлама. Никто не знал, откуда они взялись, — просто не помнил. Вот они и лежали здесь, на чердаке. А ножик из набора фокусника. Им можно резать бумажные букетики и шелковые путы.

Я поднял футляр с очками и ножом — так, чтобы Печатник не дотянулся:

— Можешь себе представить весь риск, что сопряжен с обладанием такими вот, как ты сказал, искусственными глазами?

Он серьезно кивнул.

— А благоразумие, которое должен проявлять их обладатель, — можешь?

Он ответил мне только взглядом. Поднес ладонь ко рту, впился губами в рану.

— Тогда я со спокойной душой препоручаю их тебе, Печатник. Ты — наилучшая кандидатура из всех возможных. Носи с честью.

Хотя, конечно, ни о какой чести речи не шло — я одаривал младенца взрывчаткой, и все тут. Отдавал ему то, что попросту давно тяготило меня самого.

Когда он уже стоял в дверях моего дома, неловко сжимая футляр с бесценным подарком, я окликнул его:

— Кстати, Печатник, тебе когда-нибудь приходилось бывать под гипнозом?

— Нет, — ответил он. — Почему ты спрашиваешь?

— Любопытство, — пожал плечами я. — Сам знаешь. Ну, спокойной ночи.

И я закрыл дверь, оставив его наедине с самым желанным предметом в мире, в душе надеясь, что пройдет хоть какое-то время, прежде чем он вернется.

— Если вернется, — вслух поправил я себя, и голосу моему ответило эхо пустого дома.

2

Но прошло не так уж и много времени, прежде чем я снова столкнулся — совершенно случайно — с Печатником. Был вечер, и я бродил по антикварному магазину, сбывавшему всяческий мусор: тут были ржавые весы, не стоившие и копейки, кривые шкафы, сломанные заводные игрушки, старая мебель, пепельницы такого вида, будто их украли из гостиничных номеров, мешанина рухляди, чьи происхождение и назначение казались непостижимыми даже мне. В таких магазинах, впрочем, я отвлекался и утешался в большей степени, нежели в самых экзотических торговых местечках, которые столь щедры на всяческие обещания, что тайна их проведения перестает быть тайной. Но сегодня антикварная лавка не смогла меня ничем порадовать, уступив сию возможность более честолюбивым собратьям. То, что для Печатника, наверное, так и оставалось сокровищами по сей день, в моих глазах упало до уровня непригодного мусора. Одни только чары разочарования и сохранили для меня значимость во всех этих поисках.