Зазимок - Василий Иванович Аксёнов

Это хорошо. – А что хорошего? – Да это я так, в смысле государства. – Чик-чик-чик-чик-чик. – Вот тут-то я и пытаюсь: золото, – говорю, – нашли, а деньги потеряли. – Как это?! – А вот как: плыли на плоту в море Лаптевых и перевернулись, сами выбрались, а шмотки утопили. – Все?! – Все. – А-а. – Чик-чик-чик. – Москвич? – Москвич. – Хорошо. – А что хорошего? – Да это я так, в смысле: ждёт кто-нибудь дома? – Чик-чик-чик-чик. – Вот здесь. Возьмите. Спасибо. Что? А сдачу? Что?! – Ши-и-иш, – это машина так покрышками по мокрому асфальту. – Тиксист, ядрёна вошь, – а это я тебе.

О-о, Ваня, здравствуй, дорогуша, здравствуй, милый, проходи и не пугайся, у меня такой кавардак, чёрт ноги сломит, уйма народу, только что свалили, я думала: кто что забыл – звонок; папа с мамой в Йемене, но не они же без телеграммы, у меня Ильюша, Ильюша – гениальный, поэт божьей милостью, ты, наверное, слышал, та-ам его книжка вышла, столько критики и разговоров, здесь не печатают, ему двадцать лет, он совсем ещё мальчик, но так проникает… двадцать четыре… поругался с отцом, послал его подальше, представляешь, отец у него ба-а-альшой человек и сволочь, естественно, такая же, это – Иван, Илья, будьте знакомы, Иван о тебе, золотце, много слышал, и тебе, Ильюша, я говорила про Ивана, вы друг друга обязательно полюбите, у вас много общего, какой кайфовый вечерок… Нет, нет, спасибо, не катаюсь, да нет, могу, не в нравственности дело, толку не будет, с этого я не торчу, себе оставьте, я лучше выпью, это для меня, а? вы позволите? я наливаю… Ну, боже мой, ты ещё спрашиваешь, давно обуржуазился?.. Да это всё после мрачной зубровки и вежливых бортпроводниц, а это здорово: «Огненный танец» под «Вечерний звон», вы уж простите, я сейчас как югорский шаман на капище тризну справлю – натанцуюсь… Ненавижу! Он – с-сук-ка! Я в липкой дрёме, я в-вижу с-сон: я на охоте, а в заг-гоне, в снегу ныряя, кр-расный пёс… Прелестные стихи, Ваня, ты вслушайся, и жутко символично, Ильюша, ты милый, но не плачь, не тревожь меня, такой вечер, и не стоят они того… Брось, Галька, не смеши, поверь мне, я не ревную, я никогда тебя не ревновал, стихи – дерьмо на постном масле, а он, твой этот малахольный, такая же вонючка, как и его старший брат, Паша Морозов, только тот был круче, тот не хныкал, если летописи не врут, нет, нет, это я не вам, я – Гальке, Галька, где тут нажать, как выключить эту «Соню», нет, я – Гальке, Галька, я хочу оборвать пришепётывание этого рок-барда, меня мутит от него и от его… Ванечка, милый мой, не нравится?! ты что, это же наша эпоха… Какая эпоха, о чём ты, Галька, это не эпоха, а мастурбация стрекозы на собачьем помёте: стою в джинсе и в паре жёлтых шюз, мочалю вам стебовый блюз… Простите, как вы относитесь к масонам?.. что, что?.. Вы не москвич?.. Нет, я татарин, чингизид, из Джагатайского улуса… В таком случае мнение ваше меня не интересует… В таком случае пошёл ты в ж…пу, Галька, покажи ему дорогу, а меня проводи до тахты, по-моему, так: по-моему, я уже «натанцевался» под этот «звон», и гони прочь этого юркого отрока; по-моему, так: по-моему, ему пора, пусть быстренько бежит домой и мирится с папой, иначе денег больше не получит на чернила; или скажи ему: всё тише в пульсе я считаю маятник, в груди конвульсии, и счастье… что-то там, вот, вот, не надо мне подушки, теперь отлично, только люстра, она пропляшет этот менуэт и образумится, хоть и красиво, где-то я такое уже видел, люстра пляшет менуэт – поэт, петля и табурэт… и что-то ещё про гостиницу, ах, гостиница моя, ты гостиница, я присяду на кровать, ты подвинешься, теперь я там, как выражается Анатолий Иванович Сивков, на девятой позиции, и я с ним, с Сивковым, безоговорочно согласен: казалось бы, спишь, и всем так про тебя кажется, но ты всё видишь и слышишь – очень удобно, хоть и неумышленно, а это, нет, это не потолок, это позицию заволакивает туманом, как у Ремарка или у Олдингтона, и хорошо, что без газовой атаки, её я не пережил бы, хотя и без того – без газовой атаки – враг действует успешно: снимает тебя, как часового, всовывает тебе в рот кляп, натягивает на глаза повязку и, как «язык», как «языка» ли, забирает в плен, и ты уже там, в комнате Анжелики, лезешь к ней напористо под одеяло, а те двое, Лакан и Деррида, оба в генеральских мундирах, учинив допрос, лупят тебя по голове книгой – книга велика вельми и увесиста, солиднее, чем старообрядческое рукописное «Жития святых», но то, естественно, не «Жития», а антология новейшей философии, – лупят за пустяк, лупят за то, что ты, пока Анжелика оглядывается на окна и узнаёт по синеве время, крадёшь у Гуссерля одно «с», что делаешь всегда, когда бы с ним ни встретился, тебе, конечно, больно, тебе обидно, ты густо кроешь генералов матом, клянёшь за измену Анжелику и уже самостоятельно меняешь позицию: ты долго читаешь написанную по-латински вывеску: школа-интернат для начинающих эк… экз… дальше не разобрать… ты входишь в класс, а там, за партами, раскрыв рты, чинно сидят экзистенциалисты, съехавшиеся со всего света, а у доски, на которой вывешена карта города Санкт-Петербурга, где светящейся лампочкой указан центр мировой культуры – Юсуповский садик, с указкой в руке им что-то втолковывает сердито Григорий Одомацкий, ты слышишь: чудь – удь – удо – юдо – Иуда, вот оно, вот оно где потерянное колено Израилево! – Григорий в гневе оборачивается, видит тебя, и лицо его начинает обрастать бородой… ты думаешь, оторопев: мать честная!.. Дон-Кишот?.. нет… народоволец?.. нет… тюменский старообрядец?.. нет же, нет… старец ермолки не носил… борода на лице нестора вспыхивает и сгорает, остаются одни усы, а в руках его вместо указки уже мелькает проворно острым жалом шпага… Да это ж д’Артаньян-Боярский! – думаешь ты; ноги твои со страху подламываются, но силы благожелательные выносят тебя на прежнее место, которое не сразу узнаёшь, и ты орёшь: стой кто идёт! – видимо – орёшь, потому что просыпаешься сам и будишь тех двоих, чьи глаза глядят на тебя испуганно. – Кто это? – твой первый вопрос, – кто вы? – Они молчат, но ты, обретая постепенно сознание, уже догадываешься: это они, поэт и Галя, они рядом с тобой, на просторной, как паром, тахте – будто нет другого