Карл Великий - Анна Ветлугина

Мне показалось, что он бредит, я хотел бежать за лекарем. Он остановил меня:

— Куда ты, Афонсо? Ты помнишь этот фрагмент... откуда он: «широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их».

Я облегчённо вздохнул:

— Конечно, помню, Ваше Величество. Это седьмая глава Евангелия от Матфея.

— Бог дал тебе удивительную память. А я вот уже ничего не помню.

— Отчего же, Ваше Величество? Вы процитировали фрагмент абсолютно точно.

— Я слишком часто шёл широкими вратами, Афонсо. Пышность дьявола казалась мне отблеском небесного величия... Вместо Града Божьего я построил ад...

— Что вы! — Я почти вскрикнул. — А обращённые саксы? А ваша помощь христианам Востока и нашим обездоленным? Ваша постоянная поддержка церкви, в конце концов!

Он горько усмехнулся:

— Я ведь обращал саксов в веру любви и милосердия огнём и мечом. Разве они уверовали после этого в Христову любовь? А в помощь на Востоке было намешано столько дипломатии... оттого, наверное, всё и рухнуло теперь. Наши обездоленные разбойничают на дорогах, а поддержка, оказываемая церкви, начала развращать её. Но главное — Византия. Я упустил счастливое время из-за собственной гордыни. Дьявол извратил идею моей жизни. Вместо единства я принёс христианам раскол...

— Но ведь Бог сильнее дьявола, — возразил я.

— Разумеется. Поэтому Бог и позволяет человеку выбирать, с кем ему по пути.

Он опять закрыл глаза. Разговор утомлял его.

Я сидел, мучительно придумывая, как опровергнуть столь мрачное заключение Карла по поводу самого себя. Ничего не шло на ум. И вдруг я вспомнил:

— Ваше Величество! Помните, вы говорили о непостижимости Божьего замысла. О том, что мы видим его, как хаос цветных нитей на обратной стороне ковра. И лишь на небе нам будет дано увидеть настоящий узор.

Он приоткрыл глаза и прошептал:

— Спасибо тебе, Афонсо. Господь да благословит тебя.

Его глаза закрылись. Я тихо вышел.

Это была наша последняя беседа. Он прожил ещё день, но уже не узнавал никого. Под дверями императорских покоев всю последнюю ночь толпился народ. У многих текли слёзы.

Утром 28 января к людям вышел Людовик и объявил о смерти отца.

Я не знаю, как описать скорбь, поглотившую меня, да, наверное, это и не нужно...

В те дни все слышали стихотворение, написанное кем-то из придворных, но точно не Эйнхардом:

Эйнхард быстро оказался на службе у нового императора. Каждый вечер он приходил ко мне попить вина и рассказать о происходящем. Меня пока что работать не звали.

Любезный Нардул поначалу восхищался Людовиком.

— Какие у него грандиозные замыслы, Афонсо! — говорил он, попивая вино, оставшееся от щедрот Карла. — Этот новый властитель завоюет и обратит весь мир!

Я удивился:

— Как же столь честолюбивый человек имел желание затвориться от мира в монастыре?

— В нём объединяются два качества, — объяснил Эйнхард, — жажда величия и благочестие. Это второй Карл.

Я промолчал. Не хотелось тратить сил на бессмысленный спор.

Через некоторое время восторги коротышки поутихли. Он появился у меня весьма расстроенный и рассказал сногсшибательную новость: новый император, преисполнившись благочестия, решил очистить двор от грешников. Начал он со своих сестёр. Недрогнувшей рукой оправил всех в монастырь, разлучив с тайными мужьями и детьми. Я вспомнил, что всю ночь мне не давали спать чьи-то рыдания.

— А разве он сам без греха? — спросил я Эйнхарда. — Помнится, у него были внебрачные дети.

— Наверное, он раскаялся, — предположил коротышка и признался шёпотом: — Какое счастье, что мы с моей Иммой живём в законном браке!

Не прошло и недели, как Эйнхард узнал об ещё одном поступке императора. Людовик рылся в капитуляриях отца, пытаясь выискать закон, позволявший ему сместить малолетнего короля Италийского Борнгарда, того самого племянника, которого Карл велел оберегать особенно.

Но ведь, с другой стороны, Афонсо, разве не так же поступал его отец? — сказал Эйнхард.

— Да, — согласился я, — они поступают похоже. Но у Карла была великая душа, придававшая всем его поступкам возвышенный смысл. Сын же выглядит просто мелко.

— Может быть. Кстати, он шагу не может ступить, чтобы не посоветоваться с каким-нибудь епископом, даже заискивает перед ними, а Карл...

В этот момент дверь скрипнула. Эйнхард вздрогнул и побледнел. Я же, встав, подошёл к двери и резко открыл её. За ней никого не было.

— Нет, — вдруг неестественно бодро произнёс коротышка. — Людовик прекрасный правитель. Он продолжит начатое отцом.

Я не спорил.

После этого разговора Эйнхард долго не появлялся. Что ж, я понимал его. Моё общество подвигало его на опасные беседы, а опасностей он не любил. Я допил вино Карла в одиночестве, за упокой души моего короля. Он был настолько велик, что не нуждался в лести и не страдал от подозрительности.

Однажды утром коротышка неё же зашёл ко мне. Сказал, что сейчас вместе с Людовиком работает над биографией Карла.

— Ну и как? Много приходится переписывать? не удержался я от ехидного замечания.

— Приходится, конечно, — спокойно ответил он, мне ведь теперь лучше удаётся высокий стиль. Афонсо, я вообще-то пришёл сообщить тебе волю императора. Ты ведь не находишься у него на службе, поэтому должен покинуть дворец и удалиться в своё поместье в Имерхальме. Не думай, ты ни в чём не провинился, просто... так ведь правильно?

— Я понял. И сколько часов даёт император мне на сборы?

— Что ты, Афонсо! Никто не торопит тебя. Но сделать это необходимо.

— Хорошо, — сказал я, прикидывая. Вещей у меня немного, за день управлюсь. Назавтра с утра можно выезжать.

— Завтра покину Ахен, — пообещал я.

Эйнхард неподвижно стоял передо мной.