Ливонское зерцало - Сергей Михайлович Зайцев

Бойница оказалась очень большой; совсем не такой она виделась снизу — от основания башни — и даже со стен. Николаус при желании мог бы встать в ней в полный рост.

Как красива была ночь! Как красивы были окрестности замка в ночи!..

Над головой сияли крупные звёзды на глубоко-чёрном небе. Желтовато-серые в свете месяца стены и круглые сторожевые башни Радбурга казались совсем крохотными внизу. За стенами — поля и леса, видимые в разных оттенках чёрного и серого. Светлыми жилами разбегались от замка дороги и кривые тропинки. Вдалеке стальной иглой вонзался в небо шпиль пылауской церкви. Глядя на этот мощный, величественный, гордый шпиль, можно было поверить, что весь мир вращался вокруг него, как вокруг оси; можно было подумать, что до сего шпиля, до возведения в сих благословенных местах церкви Христовой в мире царил хаос, и только теперь имел место единый мировой порядок, мировой круговорот, в коем за ночью приходил день, а за зимой — весна, за праздниками являлись будни, за горестями — радости, за ненастьем проглядывало солнце, и в коем человек последний однажды становился первым... Из-под холма, на коем стоял замок-твердыня, ручей уходил в даль, извивающейся змеёй уползал ручей в кудрявые дубравы, под чёрные небеса; в иных местах, где течение ручья проглядывало из-за куп ив, вода поблескивала серебром — это в ней, как в зеркале, отражались звёзды.

То был блаженный час. Они внимали тишине, они, поднявшись высоко, дышали Небесами. И наслаждались ощущением близости друг друга.

— Николаус... — был тихий шёпот.

Он повернулся к Ангелике. Глаза её поблескивали во мраке. И поблескивали они так близко...

Это не могло не взволновать Николауса.

Забыв о красоте ночи, он нежно обнял Ангелику за плечи. Девушка подняла голову, её чепец, расшитый золотой питью, скатился на пол. За чепцом посыпались и волосы — тугими косицами, с вплетёнными в них жемчужными бусами, тяжёлыми локонами, украшенными шёлковыми лентами и вуалями, — медленной и красивой волной ниспали они.

Глаза её блестели.

Николаус целовал ей глаза, лицо... эти свежие юные влажные губы, точёный подбородок, который поднялся вверх, к его губам навстречу, нежную девичью шею, тонкую, изящную...

— Истомлённое сердце...

Кто это сказал? Он или она?

Сознание его словно окуталось туманом.

Всё, что с ним происходило, казалось ему, не могло происходить в действительности. Николаус ничему не верил. Это было как наваждение какое-то! Это было что-то из грёз, может, сновидение, воздействие некоего дурмана — всё, что угодно, только не жизнь, какою он жил до сих пор. Да, Николаус догадался: он не на Медиану этой ночью поднялся и не на галерею железную дверь открыл, а поднялся он на мифический Эмпирей[77] и отомкнул вожделенные райские врата, и теперь он грезил наяву; он умер на земле и возродился среди небожителей, и целовал эту прекрасную, ещё вчера чужую ему, юную деву, богиню, великодушно показавшую ему путь на Небеса, в сферы вечного блаженства, он целовал её, едва не утрачивая рассудок от восторга и возбуждения. Дрожащими, непослушными пальцами развязывал он бесчисленные тесёмочки её платья, а Ангелика взволнованно жарко дышала ему в лицо. Николаус терял голову от этого дыхания, пахнущего женщиной, — молодой, сильной, красивой, полной желаний, жажду идей любви, жаркой и страстной, греховной — сейчас, сейчас, как в омут, как в пропасть, как на бренную землю с вечных небес, очертя голову, теряя крылья и ломая хребет, позабыв обо всём, о возвышенном, о богах, о Боге, о душе, обратившись только в плоть, приготовившуюся к любви, в безумную плоть.

Плоть играла в нём, вскипала кровь, путались и блекли мысли, сознание умирало.

— Истомлённая душа...

Ангелика пойманной редкой благородной рыбкой, золотою рыбкой билась в его крепких руках. Она то легонько, неуверенно отталкивала его, а то, наоборот, с неожиданной силой и неожиданной же страстью к себе прижимала... будто думала, что он собрался уходить, и не хотела его отпускать, ни за что, ни за что, ибо не сомневалась: для неё не жизнь без него — а топкое болото, погибель... И он удерживал её, мятущуюся, бережно, он был очень нежен. Он делал только то, на что, казалось ему, была её воля, на что было её желание. Она же не могла справиться со своим желанием, как и с волнением своим, и ноги почти не держали её...

Восхитительная грудь Ангелики светлела в темноте двумя маленькими лунами. Николаус приникал к этим лунам губами и здесь чувствовал её горячее тело. А рыбка оттого билась всё сильнее. Руки Ангелики ворошили ему волосы. И она дышала столь взволнованно, что, казалось Николаусу, вот-вот от волнения разразится рыданием. Он и сам в сильнейшем волнении, в любовной лихорадке не очень понимал, что делает... что делают его руки. Ему казалось, золотая рыбка в какой-то миг может выскользнуть из рук; и он уже пуще смерти боялся того, что Ангелика найдёт в себе силы остановить это безудержное, опьяняющее, как крепкое вино, любовное действо. У него у самого сил, чтобы сделать это, не было. Он понял, что постыдно слаб, совершенно беспомощен перед красотой, перед чарами этой юной чистой девы, жаждущей любви. Чтобы удержать Ангелику, он прижал её к стене. И ловил губами её губы, ловил дыхание её, и её дыханием, счастливый до беспамятства, дышал, и её дыханием был полон. Руки его, забывшие подчиняться его разуму, скользнули к Ангелике на бёдра; и платье её вдруг с лёгким шелестом упало на пол.

Ангелика переступила через него... Юная дева, нежная, милая, как ребёнок, сулящая плодородие, как земля, как сама Природа, дева зачинающая, дева, открывающая ворота в грядущее, сулящая изобилие и процветание, дева-любовь, дева-путь, дева-смысл, была вся во власти его.

Она говорила ему что-то. Голос Ангелики сладкой патокой окутывал его и пропитывал существо его чистой медовой слезой[78]. Но Николаус будто не понимал слов. Или девушка произносила некие заклинания на незнакомом языке, ворожила, дабы покрепче привязать к себе его, мужчину, молодого и сильного, уверенного, желанного... Голос её был ласковый, как и пальцы Ангелики, которые шевелились у него в волосах. Руками она прижимала его голову себе к груди, и ему казалось, он губами чувствовал биение её взволнованного сердца — неуёмно сильное, сумасшедшее биение...

А слова вдруг стали такими понятными:

— Я не ожидала... но так ждала!.. Милый... Милый!..

...Незаметно небо посветлело. Николаус и Ангелика сидели в одной бойнице и долго смотрели, как наливается светом, как розовеет, а затем алеет